Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

тюрьму и что, несмотря на все их старания, эти идеи застревают кое у кого в голове:

Наборщики бывают

Философы порой:

Не все же набирают

Они сумбур пустой.

Встречаются статейки,

Встречаются умы —

Полезные идейки

Усваиваем мы…

Характерны многоточия поэта — они заменяют то, чего нельзя сказать открыто. Но мы-то его прекрасно понимаем и знаем, какие «полезные идейки» усваивали наборщики и как они с помощью тайных печатных станков передавали их дальше в рабочую среду.

Заканчивается стихотворение бодрыми словами, причем Некрасов вкладывает их не в уста одного человека, а в уста масс:

Поклон тебе, свобода!

Тра-ла ла-ла, ла-ла!..

С рабочего народа

Ты тяготу сняла!..

Работа продолжалась в течение всех шести рабочих дней, иногда приходилось полдня захватывать и воскресенья. В воскресенье в обязательном порядке учеников посылали в церковь к ранней обедне, кроме тех, которые несли в этот день дежурство по кухне и спальне.

Был свой хор, на организацию которого отпускались средства покровительницей Стрекаловой, которая во время больших праздников любила послушать песнопения «своего собственного хора» и вручить из собственных ручек опекаемым детям «гостинцы» — по 20 копеек деньгами и мешочек с конфетами.

Большинство же за этой роскошью не гналось: для нас гораздо важнее было, как в воскресенье, так и в праздники, попасть к своим родителям и там отдохнуть, несмотря на убогую обстановку, но все же среди близких домашних, которые с радостью встречали своего малыша-труженика и выслушивали его рассказы о каторжной ученической работе в типографии. Утешить родители могли только следующим:

— Потерпи, сынок, выйдешь из ученья — будешь человеком. Мы тоже терпели, да и сейчас приходится много терпеть, но когда-нибудь этому терпенью придет конец, будет и на нашей улице праздник.

Так изо дня в день на протяжении всего ученичества и шла эта каторжная жизнь…

Выпуск из учения сопровождался обычно пьянкой. Без этого никак нельзя было обойтись, иначе тебя не примут в среду «мастеров». Наградные почти целиком уходили на угощение начальства и наборщиков.

Диким и чем-то допотопным покажется такое положение нашему молодняку, имеющему свой собственный клуб, в котором он имеет одинаковые права со взрослыми рабочими удовлетворять свои культурные потребности. Оклад жалованья по выходе из учения не превышал 15 рублей в месяц, правда, на готовых харчах.

Настрадавшись за многие годы ученичества в «сыром подземелье», как мы называли нашу типографию, каждый из нас стремился поискать счастья на стороне, в другой какой-либо типографии. К таким принадлежал и я.

В 1887 году я оставил типографию, проработал в нескольких московских типографиях, как русских, так и немецких, но картина была везде одна и та же: немногим лучше, а местами даже и худшая.

За время своего скитания по московским типографиям я часто слышал от наборщиков, что у Кушнерева очень хорошо работать, да туда попасть трудновато.

Стал искать случая. Случай представился, и в 1892 году, через наборщика Потапова, я поступил в типографию Кушнерева…

Когда я пришел утром 12 ноября вместе с товарищем Потаповым в наборную и он представил меня заведующему Барышникову, то первый вопрос, который я от него услышал, был следующий:

— Где работал до поступления в нашу типографию и почему ушел?

Я перечислил типографии, в которых работал, и причины, заставившие меня просить работы в данной типографии, как одной из образцовых московских типографий. Это заведующему польстило, и он согласился меня оставить, предварительно задав несколько вопросов технического порядка, дав место среди значительно старших по возрасту, чем я, наборщиков. Мне сказал заведующий, чтобы я нашел кассу плотного корпуса, взял в разборной разбор для журнала «Артист». Там же получил верстатку,* тенакль* и уголок для выставки набора.

Так я вступил в ряды кушнеревцев.

Когда был окончен разбор кассы, то, прежде чем пойти за оригиналом к заведующему, меня предупредили:

— Смотри, не подходи тогда, когда заведующий занят, а выбери момент, когда он сидит один и свободен.

Я это учел: момент оказался подходящий; затем получил два листка, написанных с оборотом мелкого, довольно красивого почерка, без названия статьи, с условием, чтобы этот оригинал был к утру завтрашнего дня кончен.

— Если до вечера не кончишь, — сказал заведующий, — то придется остаться поработать вечером.

Когда я подошел к своему месту, то услышал смех стоящих рядом со мной наборщиков. Меня этот смех немного обескуражил, и я спросил:

— Над чем смеетесь? Неужели я так смешон своей молодостью или еще что?

— Валяй, валяй, Иван Иванов! Приступай к набору. Узнаешь! Небось зав сказал, чтобы к утру кончить?

— Да, сказал! Что же тут страшного? Я набирал и по три листка, а тут — подумаешь! И, кроме того, я не Иванов, а Петров.

Вложив в тенакль оригинал, привернув верстатку за 33/4 квадрата,* я приступил к набору.

Первая же строка оригинала заставила меня сильно призадуматься: я не мог разобрать ни одного слова, хотя рукопись казалась очень опрятной. Смех продолжался. Мне было не до смеха, и я решил направиться к товарищу Потапову за советом. Он помог прочесть несколько строк, объяснив мне своеобразность рукописи.

— Если не разберешь чего, лучше спроси, но старайся быть как можно внимательней. Это проба. Беда, если будет грязная корректура. Уволят!

В этой работе у меня то и дело были остановки: я трудно читал рукопись, а спрашивать было стыдно. До обеда я набрал только пятьдесят строк.

На время обеда пришлось взять оригинал с собой, чтобы, выгадав время на обеде, прочитать и спросить у товарищей о неразборчивых словах.

Когда я начал просматривать рукопись, то меня обступили и начали «подзванивать», но товарищ Пасхин взял меня под свое покровительство и помог мне разобраться в написанном.

После обеда у меня дело пошло быстрее, и к концу дня было набрано двести с небольшим строк, или ровно половина оригинала, что меня совсем обескуражило: касса почти пустая, нужно опять разбирать и, кроме того, доканчивать оригинал.

Посоветовавшись с Потаповым, я после ужина приступил к дальнейшей сверхурочной работе, которую продолжал до трех часов ночи и все-таки оригинал не окончил. Осталось набирать на утро около шестидесяти строк. Больше не хватило сил!

Устроившись кое-как на сон, тут же в наборной, около реала,* и уснув около трех часов, я снова начал «вкалывать», чтобы к приходу заведующего закончить оригинал.

Утром во время обхода наборной он подошел ко мне и довольно зычным