Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин

В 1862 году в Петербурге находят прокламации, ищут поджигателей Щукина и Апраксина двора – а страдает русская журналистика и сцена на подозрении… В 1866 году Каракозов стреляет в царя – и снова будто ледяным порывом Борея обдает всю русскую литературу. А между этими двумя высшими точками реакции – сколько еще оттепелей и заморозков, резких перепадов температур! И за все в ответе искусство.

В 1863 году неожиданно был запрещен к представлению «Минин». Островский долго не мог опомниться и понять, как это получилось. В самом деле, хроника его была признана благонамеренной, более того, он впервые в жизни получил за нее подарок от царя – бриллиантовый перстень. Правда, вся эта история с перстнем была подстроена его доброжелателями, а сам царь драму скорее всего не читал.

«Минин» был напечатан в «Современнике», и в тяжкую пору гонений на передовую журналистику его издателям было важно показать, что они печатают сочинения, удостоившиеся монаршей милости. Вероятно, И. И. Панаев проявил тут некую инициативу. Недавно назначенный министром просвещения, либеральный сановник А. В. Головнин хотел понравиться литераторам и запросил Панаева об Островском. «Мне нужно, – писал он, – обратить внимание государя на его превосходную драму “Козьма Минин” и при этом рассказать все, что могу хорошего, об авторе»[569].

Островский ожидал невесть каких милостей и был разочарован, когда получил из кабинета его величества перстень стоимостью в пятьсот рублей и переданное на словах поощрение. Брату в Петербург он написал доверительно, что «не ожидал такого пошлого конца»[570].

Возможно, ему надо было меньше откровенничать в письмах: сводки выборочной перлюстрации «черного кабинета», находившегося в подвале петербургского почтамта, регулярно доставлялись на стол царю.

Так или иначе, но поощренная в феврале 1862 года царским подарком драма «Минин» в октябре 1863 года была запрещена. На благожелательном рапорте цензора Нордстрема, в котором отмечалось, что «неизбежный в этой драматической хронике демократический элемент уступает религиозным мотивам и покрывается высокой целью этого народного движения: восстановления государственного строя России на монархическом начале…», появилась странная резолюция начальника III Отделения Потапова: «Вследствие… объяснения с г. Министром императорского двора – запретить»[571].

Ходили слухи, что пьеса запрещена по опасению, как бы она не оказалась созвучна событиям в Польше и не возбудила бы чрезмерно публику – за или против восставших поляков. Но кто может знать, о чем объяснялись наедине министр двора Адлерберг с начальником III Отделения. В «стране канцелярской тайны», как назвал Герцен Россию, многое решалось устным разговором при плотно притворенных дверях и не оставляло следа на бумаге.

«“Минин” запрещен! – негодовал в письме Островскому Бурдин. – Я сейчас из Цензуры – это дело вопиющее – в рапорте сказано, что пиеса безукоризненно честная, исполнена искренних, высоких и патриотических идей – и все же запрещена – почему, этого никто не знает!

Стыд тебе, позор, бесчестье на всю жизнь, если ты это дело оставишь так! Лучше разбить чернильницу, сломать перья, отказаться от всякой деятельности, чем переносить такие интриги и несправедливости!

Вот мое мнение. Действуй энергически, будь мужем, докажи, что с честным трудом нельзя так обращаться – и твое дело выиграно, я головой моей отвечаю! Приезжай немедленно сюда, путей для хода дела много, справедливость и, стало быть, сила на твоей стороне. Ты удостоился за эту пьесу подарка от Государя ИМПЕРАТОРА, иди до конца, разрушь раз навсегда эту интригу – хотя бы дело дошло до прошения на Высочайшее имя. Что за несчастная русская сцена – ты единственное лицо, которым она дышит, и с тобой так поступают. Это невозможно ни с кем и нигде!»[572]

Островский откликается на этот призыв, приезжает в Петербург, ходит по приемным, поднимается по высоким лестницам, но ничего не может добиться: перед ним стена. «Минин» был разрешен лишь три года спустя, да и то в сильно переделанном виде.

А в 1866 году Островскому пришлось пережить цензурные неприятности с «Пучиной». И Бурдин, еще недавно так горячо призывавший его добиваться справедливости «на верхах», заметно скис и приуныл: «Вообще, нужно тебе с большим огорчением объяснить, – пишет он на этот раз, – что Высшие сферы не благоволят к твоим произведениям, как я узнал вчера из слов Павла Степановича; к тому же строгости цензурные вышли из всяких пределов, хуже чем было в старое доброе время – дошло до того, что “Пучина” возбудила в Начальстве громадное неудовольствие и ее боятся давать, все что было мало-мальски со смыслом запрещено Цензурой и на сезон решительно нет ничего!»[573]

Сверху шли недобрые веяния, и Островский начинал теряться: что писать, как работать? Лицемерие состояло в том, что запретных для искусства тем никто вслух не объявлял: все можно и ничего нельзя. Как в старинной эпиграмме Державина:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей кричат: пой, птичка, пой!

Но что можно пропеть в столь неудобном положении? Бытовая пьеса, пьеса «с тенденцией» под нажимом цензуры быстро мельчала, и это как бы компрометировало сам жанр. К началу 1860-х годов тихо сошла со сцены мелодрама («Теперь об “Извозчиках”, “Розовых павильонах”, “Парижских нищих” и тому подобных прелестях нет уже и помину»[574], – писал в 1863 году Баженов). И так же вдруг подалась и отступила на афише в середине десятилетия современная бытовая комедия, оттесненная, с одной стороны, легкомысленной опереткой, с другой – исторической драмой.

Репертуар 1865–1867 годов формировался так, что гимназистов, говорили остряки, вполне можно было освободить от уроков истории. Одна за другой появлялись пьесы «Мазепа» А. Соколова, «Князь Серебряный» Доброва, «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого, «Мамаево побоище» Д. Аверкиева… Историческая драма должна была возместить в репертуаре умершую трагедию, а вошедшая с 1865 года в бешеную моду оперетка – былой французский водевиль. На оперетку с канканом, эпидемией охватившую обе столицы, стекались паномаженные франты и краснощекие старички, любители «землянички», – так что дирекция императорских театров была удовлетворена: сборы обеспечены.

Что оставалось Островскому? Попробовать все же отвоевать себе место в историческом жанре. Для него это был и отход от современности, и возвращение к ней с заднего крыльца. Его интересовала пора Грозного и время Смуты – эпоха сильных, энергических характеров, действия, а не состояния, как тонко заметил Гончаров. Кроме того, еще недавно цензура запрещала изображение на сцене царствующих особ. Теперь этот запрет был снят и открывались возможности попробовать силы в жанре хроники, излюбленной Шекспиром.

Вслед за «Мининым» Островский написал драму в стихах