Владимир Корнилов - Демобилизация

- Да и как-то нехорошо своим показывать, а чужим нет. Вроде ты, как Господь Бог или кто там еще, Ной кажется, делишь всех на чистых и нечистых. И выходит, что если хочешь печататься, то напихивай туда такого, во что не веришь, но что им, которые печатают, необходимо. А не печататься - опять несправедливость, потому что начинаешь делить людей на тех, кому доверяешь, а кому - нет. А как иначе? Ведь пропала половина "фурштадтского солдата" и еще неясно - на сортир извели или Зубихину оттащили. Или я просто перетрусил и оттого сон приснился?

- Нет, все безнравственно, - переворачивался на тахте, находя оправдание ничегонеделанью, грязному полу, немытому телу и давно не стиранному белью. - Любое действие безнравственно, а нравственно только... - тут он не находил слова, потому что был еще слишком молод и не хотел думать о смерти. Его интересовала жизнь, а она явно не ладилась.

- Если хочешь сделать что-нибудь толковое, то надо вымазаться. Если хочешь подмешать другим сделать что-то подлое, то тоже надо вымазаться. Чтобы мешать, надо сотрудничать, то есть делать вид, что ты им помогаешь, что им свой. А чтобы протолкнуть что-то хорошее, тоже надо делать вид, что ты опять же ихний и что именно для их же пользы стараешься.

А если ты не ихний и не хочешь даже казаться ихним, то твое дело швах. Или вот сиди и торчи в углу, пока тебя не накроют.

- Что ж, я согласен на угол, - рассуждал в пятницу утром, в день своего рождения. - Но хотя бы для начала приберемся в углу, - тут же пошутил и поставил на огонь большую кастрюлю с водой. - Чистый пол никому не мешает.

Денег оставалось ровно червонец и, протирая хозяйственным мылом прогнившие половицы, он вспомнил, что придется потратиться на баню. Завтра к восьми утра ему нужно быть в полку на разводе. А там никому дела нет до твоего раздрызга. Если документы не пришли, то изволь ать-два и на объект. Впрочем, он надеялся, что в бункер его уже не пошлют и пропуск, который он сдал в штабе, не возобновят. Неделей дольше, неделей короче - с армией все!

Но от того, что он там не был целый месяц, он чувствовал, что развинтился и теперь уже каждая минута, проведенная в полку, покажется годом и, не дай Бог, если этих годов наберется с перебором. Расслабленные за штатский месяц нервы не выдержат и можешь отколоть какой-нибудь номер почище стрельбы в воздух, и тогда уж наверняка что-то случится...

Он окатил холодной водой натертый мылом пол и потащил воду к дверям. Пена быстро чернела и мытье небольшой комнаты отняло больше часа. Не вытирая досок насухо, он сполоснул подошвы и руки и влез в ставшее уже непривычным армейское. Сапоги за три недели от неноски и нечистки вовсе скукожились, и Курчев решил заняться ими по возвращении из бани.

На дворе с ним столкнулась разносчица с телеграфа и протянула заклеенный белый квадрат телеграммы и короткий бланк. Он проставил время, расписался и смущенно отвернулся от женщины. У него не было для нее рубля.

Курчев боялся, что телеграмма от аспирантки, знавшей его день рождения, но она была из Ленинграда: "Приеду десятого утром Новосельнов".

Солнце жарило вовсю. Лейтенант, обливаясь потом, еле добрел до Банного проезда.

После парной и душа как-то неловко было мелочиться и, выпив кружку пива и вспомнив, что дома лезвия кончились, он зашел в парикмахерскую, и поэтому на обратную дорогу в полк у него денег осталось только на поезд. На автобусе он бы уже не добрался, потому что билет там стоил на два рубля дороже.

Но войдя в подворотню, лейтенант вздрогнул, обрадовался: дворик почти весь - занял черный длинный и сверкающий, как концертный рояль, лимузин "ЗИС-110".

- У тебя, небось, шаром... - сказал министр, входя с лейтенантом в комнату и, не раздевшись, водрузил на стол бутылку армянского коньяка.

- Да... Отпуск кончился. Я уже уезжать собрался.

- Ничего, подкину.

- Так далеко ведь...

- На колесах всюду близко. Я еще, - вздохнул, - на колесах. Что ж, открывай. Выпьем за тебя! Число твое помню, а сколько стукнуло - забыл. Четвертак тебе?

- Двадцать шесть.

- Ну, все равно не вечность. Я тебе денег привез. Вот, посчитай. Три, как обещал.

- Да не надо... - зарделся Курчев, не столько обрадовавшись деньгам, сколько застыдившись своего недоверия.

- Чего там - не надо?! Не подарок. Твои. Дом-то тютюкнули!.. Жалко.

- Ага, - кивнул племянник.

- Ну, тебе-то не очень... Ты вон устроился, - сказал дядька, наконец стаскивая пальто и оглядывая комнату. - Бедновато, но жить можно, - открыл он шкаф, и Борис вспомнил, что Марьянин клетчатый чемодан, слава Богу, засунут в его желтый кожаный.

- Жить можно, - повторил дядька. - Молодой, еще всего накупишь. А вот мне уже податься некуда.

- Да ну?

- Некуда. Некуда и не спорь. И устал я в Москве. Был бы дом, сразу бы на пенсию и с тобой айда рыбу ловить. Ты жениться не собираешься?

- Нет.

- И правильно. Вот бы и приехал ко мне, если бы дом был.

- А вы новый купите. И вот эти в него... - подтолкнул Курчев по клеенке пачку купюр, сам удивляясь, как легко отказывается от этих свалившихся с неба двадцатипятирублевок.

- Нет. Купить не то... А эти спрячь, - отвернулся дядька, словно не был вполне уверен, что удержится и не возьмет денег назад.

- Хорошо, - кивнул Борис и сунул деньги в полевую сумку.

- Вот, узнаёте? - спросил, вытаскивая из шкафа большую чашку.

- Как же, Кузькина, - усмехнулся министр. - Не любил он меня. За что не знаю. А теперь не спросишь.

- Угу, - кивнул племянник. - А может, любил, и вам показалось.

- Может, - согласился высокий родственник, думая о чем-то своем. - Что ж, так без всего дуть будем? Сбегай напротив, печенья хоть возьми.

- Разом, - выдохнул Борис, но, выскочив в коридор, вспомнил, что денег всего четыре рубля.

- Вон, письмо вам, - выползла из сеней Степанида.

За месяц, что он тут жил, она так ни разу и не назвала его ни Борисом, ни Борисом Кузьмичом, а все - вы, вас, вам.

- Печенья не осталось, Степанида Климовна? - спросил соседку.

- Сушки только.

- Сушки пойдут, дядь Вась? - крикнул в открытую дверь своей конюшни.

- Давай.

- Вот, - протянула соседка глубокую фаянсовую миску с отбитым голубым ободком, полную поджаренных, обваленных в маке маленьких баранок.

- Письмо, - повторила, - возьмите.

И тут, машинально глянув на конверт, Курчев узнал Ингину руку.

- Ты чего, пить или читать собрался? - выглянул в коридор Василий Митрофанович. - Серьезное, что ли?

- Да нет. Так... - застыдился племянник и, внеся миску с сушками, положил ненадорванный конверт на край стола, адресом вниз.

- Да что, читай. Я подожду. Хотя вот разлито, - кивнул на две кружки жестяную и глиняную. Племянник поднял жестяную и чокнулся с родственником.