Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

направление его международной политики. У меня окончательно сложилось убеждение, что ехать в Севастополь бессмысленно. Одно из двух: либо произойдёт чудо — и Врангель начнёт расти, как Деникин, тогда, конечно, изменится и состав правительства, по меньшей мере дипломатическая служба, либо никакого чуда не произойдёт — и Врангель исчезнет из Крыма. Таким образом, в Константинополе, где был А.А. Нератов, которого я так хорошо знал, и где южнорусские интересы переплетались с общеевропейскими, я был бы более на месте, имея больше возможностей наблюдать за событиями и принести реальную пользу.

Чтобы дополнить характеристику Савицкого, отмечу одну его замечательную черту: он самым добросовестным образом исполнил все личные поручения, данные ему отдельными членами делегации, и в частности мною. Он, говоря попросту, надул делегацию в целом, ничего не сделав, чтобы спасти её от роспуска, и в то же время не позволил себе невнимательно отнестись к частным интересам своих товарищей. Его «иезуитство» носило политический характер, так же как и его карьеризм. Он принёс вред России, допустив расстройство дела такого значения, как делегация в САСШ, но в то же время хотел быть приятным частным лицам. Таков был Савицкий — будущий вождь евразийцев. Каждый из нас в отдельности предпочёл бы, однако, чтобы он спас наше основное дело и проявил меньше внимания к нашим частным интересам.

Но хорошо и то, что он старался быть нам приятным, иначе это было бы совсем отвратительно. В частности, он не только исполнил то, что я просил, но и сделал больше. Моя мать с моим старшим братом из-за катастрофического падения курса врангелевских бумажных денег оказалась временно в стеснённом положении, и Савицкий за мой счёт выдал им 1000 франков, которые тогда в Крыму были большими деньгами. В поисках моей невесты он разослал циркулярную правительственную телеграмму по всем городам под властью Врангеля и получил отовсюду отрицательный ответ. Это свидетельствовало о том, что она осталась в советской России, и я мог принять меры по розыску её там. Всё это говорило о чуткости и внимательном отношении Савицкого к нашим частным интересам. К сожалению, этого нельзя было сказать об интересах государственного характера.

Приезд П.Б. Струве

На другой день утром я отправился в посольство и присутствовал при вступлении П.Б. Струве в должность министра иностранных дел. Всё было обставлено чрезвычайно просто. Со свойственным Петру Бернгардовичу добродушием он обошёл всех присутствующих чиновников и познакомился с теми, кого ещё не знал. Были все, кроме Сазонова и Шиллинга, которые ещё накануне покинули здание посольства. Надо заметить, что за несколько месяцев до этого Сазонов переселился из своего отеля в посольство. Теперь Струве въехал в те самые апартаменты, которые занимал Сазонов. Появился и барон Б.Э. Нольде, который по утрам никогда в посольство не ходил. Он расцеловался со Струве и, смеясь и поздравляя его с назначением, прошёл с ним в кабинет.

По его выходе Струве заперся на целый час с М.Н. Гирсом, и это-то и было решающее свидание, ибо дипломатическое ведомство, как я отмечал выше, имело определённый план, который оно и приводило в исполнение. Нольде по выходе от Струве взял меня по обыкновению под руку и стал говорить о том, как Струве заменил Сазонова даже в житейском смысле, поселившись в апартаментах последнего. Вместе с тем он сказал мне, что теперь, когда делегация распущена, рассчитывает, что я вернусь к активной работе в ведомстве и что у него в отношении меня имеется целый план. В чём состоял этот план, он не сказал. Я поблагодарил его за внимание и ответил, что ничего против возвращения в ведомство не имею, хотя никогда фактически из него не уходил.

Если Нольде, давно знакомый со Струве по Петербургскому политехникуму и в личном плане, не скрывал своей радости по поводу ухода Сазонова и прихода к власти Струве, то этого вовсе нельзя сказать о других чиновниках ведомства, которые в душе по старой чиновничьей привычке опасались смены министра. Скажу здесь, что не только Нольде не скрывал своей радости по случаю ухода Сазонова, были и другие старые дипломаты, ожидавшие милостей от смены начальства. Так, например, я собственными ушами слышал, как в одном парижском салоне мадам Татищева, супруга ближайшего помощника Струве в Севастополе, когда речь зашла о Сазонове, удивлённо подняла брови и спросила по-французски: «Sazonoff — qui est-ce?»[51]. Столь нарочито пренебрежительное отношение к такому крупному лицу, как Сазонов, характеризует только человека, который, будучи прекрасно знаком с Сазоновым, позволил себе задать подобный вопрос. Как ни эфемерно было всё совершавшееся при приходе Врангеля к власти, все человеческие слабости проявлялись и здесь; как и в своё время при царском режиме, смена министров была актом первостепенной важности, связанным для чиновников не только со служебными, но и с личными переменами.

Обаяние старого бюрократического начала было так велико, что наши чиновники с трепетом ожидали результатов совещания Гирса со Струве. Наконец оба вышли из кабинета. Струве вызвал к себе Савицкого, своего официального секретаря, а Гирс прошёл на свою половину. Как я узнал позже, Струве принял «кондиции», предложенные ему Гирсом от имени дипломатического ведомства. Они заключались в том, что Струве лишался права самостоятельного назначения на заграничные должности чинов дипломатического ведомства без одобрения Гирса как старшины русского дипломатического корпуса; равно и увольнения чиновников должны были производиться лишь с обоюдного согласия Струве и Гирса. Все важные политические акты, например ноты иностранным державам, если они составляются в Париже, должны быть предварительно просмотрены, а в иных случаях и подписаны обоими названными лицами. Таким образом, Струве в административном отношении мог распоряжаться лишь севастопольским управлением иностранных дел, а оно было до смехотворного миниатюрно. Получался своеобразный кондоминиум Струве — Гирса и неслыханное доселе ограничение прав министра иностранных дел.

Надо сказать прямо, что этот не писаный, но проводимый в жизнь modus vivendi[52] напоминал постановления английской конституции, нигде не начертанные, но весьма крепкие. Трудно даже предположить, в какой мере осуществлялась бы эта явная узурпация прав высшего руководителя иностранной политики Врангеля, разорви Струве «кондиции», подобно Анне Иоанновне[53]. Дело в том, что, как ни мала была территория, занимаемая Врангелем и его армией, всё же это был единственный клочок земли (я не говорю о Владивостоке и последующих событиях на Дальнем Востоке, не имевших всероссийского значения), где существовала антибольшевистская русская власть. Ни посольство в Париже, ни прежняя канцелярия Сазонова, называвшаяся теперь «центральным управлением», не могли при всём желании не признать Врангеля, а следовательно, должны были слушаться его министра.