Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— Слышь, а я уже начисто забыл, какой у огурцов запах. Четвертый год здесь, почти два провел за проволокой, столько же — за баранкой. И все на крупе и всухомятку.

— Куда теперь едешь? — спросил Сергей.

— Далеко. На Аркагалу. Не бывал в тех краях? Шахты угольные и еще какие-то. Одним словом — каторга.

— Лагеря?

— Каторга, — повторил он. — Настоящая. Для тех, кому был дан расстрел, а его заменили пятнадцатью, а то и двадцатью годами. И в шахту. Наручники, цепочка — и к тачке. Хватай-катай-вози. Смена кончается, их по собачьему проходу из проволоки — прямо в барак, на ноги кляц-кляц — железки, лезь на нары. Телогрейки черные, на спине и шапке — белый туз, ну, как в старых картинках про декабристов. Чтобы целиться верней, если оступился и не туда пошел. Сам видел, когда дрова к ним в зону привозил для начальства. Во местечко!

— Не верится, — подавленно сказал Сергей. — Чтобы в двадцатом веке, да еще у нас… Ну, ладно, насильники, убийцы там. А эти кто такие?

— Которые на товарища Сталина покушались. Шпионы которые. Ну, вредители тоже. Грамотные. Только грамота им ни к чему, так я понимаю. Живыми оттуда не выходят. Ногами вперед — и в яму.

— А кто же уголек добудет, когда всех ногами вперед?

— Других привезут. Карусель, будь здоров!

Минут пять ехали молча. Сергей глубоко вздохнул, отогнал страшное видение. Сказал: — Ну, брат…

— Ты вот что. Никому про это самое… Иначе нас обоих, понял?

— Не беспокойся.

Опять помолчали. Шофер прокашлялся и вспомнил об огурцах.

— Если заеду, угостишь?

— Спросишь агронома. — И назвал себя. — Угощу.

— Я не так, не задарма, — поспешил сказать шофер. — Я за деньги. Почем они за кило?

— Не продаются. А угостить — угощу. Вспомнишь и запах, и вкус. Сам-то из каких краев?

— Клепиковский я. Есть такой городок близко от реки Оки. В лесах-болотах. Не слышал?

— Бывать не бывал, а знаю. Я ведь тоже рязанский. Из Скопина.

— Ну, земеля! — шофер и ладони от баранки оторвал. — Непременно заеду! Потолкуем про родные края. Вот куда нас турнули. На край света.

— Аркагала — край?

— Была — край. А теперь трасса оттуда пошла заворачивать дальше на запад, еще одна ветка на север, туда нынешним летом везли и везли. Кого только нет! Все из новых областей, потом от Балтийского моря, которые присоединились. Здоровые мужики, а уж напуганные — страсть! Чего не спросишь — ни слова не скажут, только белыми ресницами хлоп-хлоп. И отворачиваются.

— Не понимают нашего языка?

— Вроде понимает. Не хотят они разговаривать с русскими. Во, какую мы славу себе заработали! Потому как — штыком работали.

На Колыме уже ходил слух о том, что происходило на Западной Украине, в Литве, Латвии, Эстонии, куда вошли наши войска и встали лицом к лицу с германскими войсками на новой границе. Вспомнились польские солдаты и офицеры, работающие сегодня на прииске «Светлом». Сколько же лет должно пройти, чтобы редкие уцелевшие, их дети и внуки могли глянуть на русского человека с улыбкой дружелюбия? Холодная Колыма постепенно становилась тюрьмой не только для «врагов народа», но и для соседних славянских народов — международным концлагерем! И это в сороковом году, когда сам воздух уже был пропитан ужасом близкой кровопролитной войны, которой миновать нельзя…

Трасса огибала дальние подступы к Морджоту, снеговая шапка на его вершине с южной стороны была несколько приподнята, с противоположной опускалась ниже, как белая панама, залихватски одетая набекрень.

Перед самым Берелехом Сергей увидел новую дорогу, узкую и щебенистую, в ухабах от множества автомашин. Она уходила точно на север.

— Не знаешь, куда по этой дороге?

— К черту в пекло, — бросил шофер. — Там один за другим прииски. «Мальдяк», «Ударник», «Хатакчан», «Буркандья» и еще какие-то поменьше, где не был, не пришлось. Веришь, нигде деревца не увидишь, на десяток километров — все порубили, чтобы обогреться. Уголь приходится туда возить. А он курной, без поддувала не горит. Мерзнет народ в бараках, лед на стенах, не согреешься. А начальство новые и новые лагпункты открывает. Чуть становится меньше золотишка на старом, бросают забой, а зеков везут на новые, где побогаче. Сливки снимает, за килограммы им ордена дают, вся грудь у чекистов в орденах. Ну, и стараются, а за спиной у них кладбища вырастают. Да кто эти кладбища приметит — ни холмиков, ни крестов. Сбросят в отработанный забой, пяток зарядов аммонала рванут — и уже ничего не сыщешь, если и захочешь. Концы — в воду.

В Берелехе, где большая ремонтная база и столовая, уже в поздний час Сергей с шофером поели холодной, давно сваренной кеты, выпили чай. Мотор не глушили, забрались в кабину: до Сусумана — рукой подать.

— Ночуешь у меня? — предложил Морозов.

— Не-е… Мне к утру быть в Аркагале. Ты покажи, где живешь, чтобы найти, если придется мимо ехать.

За мостиком через ручей остановились. Над долиной светилось бледно-зеленое безоблачное небо, подкрашенное на востоке жиденькой малиновой полоской. Скоро рассвет. Вышли из кабины, постояли. Воздух был холодный, ядреный. Ветки лиственниц приспустились из-за обильной росы. Метрах в трехстах тускло светилось стекло на теплицах. В нетронутой зелени напротив чернел домик.

— Вот в том домике я живу. Придешь на агробазу, спросишь меня.

Ну, будь! Непыльной дороги!

С трудом разминая моги, Морозов пошел к дому, постучал в окно. Орочко вскочил, закашлялся, открыл дверь.

— Наконец-то! Долго ты там. Рассказывай.

— Потом, потом… — Сергей лениво раздевался. — Никакого «ЧП» не случилось?

— Трактор вчера провалился.

— Куда провалился? Где?

— Прямо на поле. Около дороги на Челбанью. Там такая низинка… К вечеру вытащили. Тракторист живой, но испугался до немоты. Понимаешь, под огородом оказалась ледяная линза. Она успела вытаять, а почва с турнепсом осталась, только прогнулась. «Универсал» с культиватором по этой крыше и пошел. И рухнул. Труба чуть выглядывала. Ну, воды, конечно, хоть отбавляй. Бригада близко работала, вытащили мужика, Хорошев пригнал ЧТЗ, срыли одну сторону, выволокли тракторишко. Я завтра буду просматривать всю целину, нет ли там просадок. Этот, из НКВД, как его? Ну, Тришкин, примчался на «эмке», допрашивал, почему аварию допустили. Я ему сказал почему: пути Господни неисповедимы. Тем более, на этой неведомой земле, которую мы в пашню превратили. Все-то им надо, к каждой бочке затычка.

— Не в первый раз. Бдительность и еще раз бдительность! Теперь придется объяснительную писать. Дело… Как Александр Федорович?