Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

душ свидетельство под росписку повереннаго его двороваго человека Петра Киреева».

/пт 17 октября

Переписаны набело стихотворения «Заклинание» и «Стамбул гяуры нынче славят…»

/вс 19 октября

Лицейская годовщина. Пушкин уничтожает десятую «декабристскую» главу «Евгения Онегина». И делает об этом пометку на рукописи «Метели».

/пн 20 октября

Заканчивает «Метель».

/чт 23 октября

Завершает работу над «Скупым рыцарем».

/пт 24 октября

Пишет статью «Об Альфреде Мюссе». В этот день попечитель квартала И. И. Пантусов издал приказ о мерах по предупреждению холеры, копия которого была направлена «села Большого Болдина управляющим Елисею Дорофееву и Михайле Калашникову». Последний – отец Ольги Калашниковой.

/вс 26 октября

Переписан набело автобиографический прозаический отрывок «Не смотря на великие преимущества…»; этим же днем помечено окончание трагедии «Моцарт и Сальери».

/ после 26 октября

Работа над стихотворениями «В начале жизни школу помню я…» и «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы».

/ вторая половина октября

Пушкин пишет вступление «От издателя» к «Повестям Белкина», стихотворение «Дельвигу» («Мы рождены, мой брат названый…») и строфу 4 «Post scriptum» к «Моей родословной».

/ конец октября

Пушкин читает «с пером в руке» второй том «Истории русского народа» Н. А. Полевого. В это же время на обороте листа с черновиком строфы XXXVII восьмой главы «Евгения Онегина» составлен план «Истории села Горюхина».

/ не позднее 29 октября

Пушкин отправляет в Москву два письма: П. А. Плетнёву и Н. Н. Гончаровой.

Дельвиг, Годунов и драгоценная память Карамзина / седьмое письмо

Я сунулся было въ Москву, да узнавъ что туда никого не пускаютъ воротился въ Болдино да жду погоды – Ну ужъ погода! Знаю что не такъ страшенъ чортъ якъ его малюютъ; знаю что холера не опаснѣе Турецкой перестрѣлки – да отдаленность, да неизвѣстность – вотъ что мучительно. Отправляясь въ путь писалъ я своимъ чтобъ они меня ждали черезъ 25 дней – Невѣста и перестала мнѣ писать, и гдѣ она, и что она до сихъ поръ не вѣдаю – Каково? то есть, душа моя Плетнёвъ, хоть я и не изъ иныхъ прочихъ, такъ сказать – но до того доходитъ что хоть въ петлю – Мнѣ и стихи въ голову не лѣзутъ, хоть осень чудная, и дождь и снѣгъ и по колѣно грязь. Не знаю гдѣ моя; надѣюсь что уѣхала изъ чумной Москвы, но куда? въ Калугу? въ Тверь? въ Карлово къ Булгарину? ничего незнаю – Журналовъ вашихъ я нечитаю; кто кого?

Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 25 дней. Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнёв, хоть я и не из иных прочих, так сказать, но до того доходит, что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого?

Скажи Дельвигу, чтоб он крепился; что я к нему явлюся непременно на подмогу зимой, коли здесь не околею. Покамест он уж может заказать виньетку на дереве, изображающую меня голенького, в виде Атланта, на плечах поддерживающего «Литературную газету». Что моя трагедия? отстойте ее, храбрые друзья! не дайте ее на съедение псам журнальным. Я хотел ее посвятить Жуковскому со следующими словами: я хотел было посвятить мою трагедию Карамзину, но так как нет уже его, то посвящаю ее Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мне, чтоб я посвятил любимый труд памяти отца. Итак, если еще можно, то напечатай на заглавном листе:

Драгоценной для россиян памяти

Николая Михайловича

Карамзина

сей труд, гением его вдохновенный,

с благоговением и благодарностию посвящает

А. Пушкин

Скажи Дельвигу чтобъ онъ крѣпился; что я къ нему явлюся непремѣнно на подмогу, зимой, коли здѣсь не окалѣю – Покамѣсть онъ уже можетъ заказать виньетку на деревѣ – изображающую меня голинькаго, въ видѣ Атланта, на плечахъ поддерж<ив>ающаго Лит. Газету. Что моя Трагедія? отстойте ее, храбрые друзья! не дайте ея на съѣденіе псамъ журнальнымъ. Я хотѣлъ ее посвятить Жуковскому со слѣдующими словами: я хотѣлъ было посвятить мою Трагедію Карамзину, но такъ какъ нѣтъ уже его, то посвящаю ее Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мнѣ чтобъ я посвятилъ любимый трудъ памяти Отца – Итакъ если еще можно то напечатай на заглавномъ листѣ

Драгоцѣнной для РоссіянъПамятиНиколая МихайловичаКарамзина

Сей трудъ Геніемъ его вдохновенный съ благоговѣніемъ и благодарностію посвящаетъ

А. Пушкинъ.

Готовясь к свадьбе, Пушкин стал искать денег не только как помещик, но и как профессиональный писатель. И в первую очередь – решил(ся) наконец разморозить ситуацию с «Борисом Годуновым», написанным еще пять лет назад в Михайловском. Царь, как известно, прочитав трагедию, отнесся к ней в целом благосклонно, но печатать счел нецелесообразным, а предложил переделать в роман наподобие вальтер-скоттова.

Николай I (в молодости). Рисунок А. С. Пушкина

Николай, вероятно, не хотел оскорбить Пушкина, с которым незадолго до этого познакомился лично и прилюдно назвал «умнейшим человеком России». Вполне возможно, что он действительно считал романы Вальтера Скотта образцом для подражания. Не будем забывать, что расцвет литературного творчества эдинбургского адвоката и собирателя древностей пришелся на вторую половину 1810-х годов, когда сам будущий император, родившийся тремя годами раньше Пушкина, был тинейджером (или, если угодно, отроком) – и, как тысячи тинейдежров по всей Европе, он вполне мог зачитываться героическими историями про благородного разбойника Роб Роя и доблестного рыцаря Иванхоэ. Тем более что ни с чтением на иностранных языках, ни с доставкой европейских новинок у него проблем не было. Так что Николай на свой лад действительно хотел помочь Пушкину стать бестселлермейкером.

Но Пушкин оскорбился страшно и наотрез отказался что-либо переделывать, предпочтя, чтобы пьеса просто «зависла». Что было истолковано императором и его помощниками как необъяснимое