О себе любимом - Питер Устинов

Греко. Но, честно говоря, мне кажется, что да. Что до яблок, то они были в стиле Ренуара, которого в то время очень любил отец. Однако Ренуар сам неплохо писал яблоки и в имитаторах не нуждался. И даже изображал яблоки слишком часто. Тот ужасный день стал для меня знаменательной датой. Я стал самим собой в собственных глазах.

До этого момента мой отец использовал меня в качестве номера варьете, что было моим первым знакомством с шоу-бизнесом. Мой талант имитатора проявился очень рано, как и инстинктивная оригинальность моих подражаний. Ведь я начал эту деятельность, изображая попугая, что довольно необычно, поскольку обычно предполагается, что это попугай должен подражать человеку. Взяв инициативу в свои руки, вы не оставляете попугаю выхода: он должен быть самим собой. Это снова доказывает, что нападение — лучший способ защиты. В возрасте двух лет я, по отзывам, неплохо изображал Ллойд-Джорджа, а позже прибавил к галерее моих персонажей вышедших на политическую арену Гитлера, Муссолини и Аристида Бриана. А еще я исполнял из-за шторы радиорепортаж о поездке вокруг Европы, что особенно примечательно потому, что до 1936 года у нас в доме радиоприемника не было.

За четырнадцать лет до этого в Лондон приехал Хайле Селассие, чтобы купить для эфиопской армии несколько пулеметов. Мой отец, воспользовавшись своими связями с Эфиопией, пригласил Льва из колена Иудова к себе на обед. Фрида приготовила великолепный обед на четыре персоны. В назначенный час к нам в квартиру явился Хайле Селассие, в сопровождении не только императрицы, но и Рас Имрна, Рас Кассы, начальника генерального штаба, шести адъютантов и нескольких принцесс. В моем доме никто не верил в чудеса, так что о происшедшем известили посольство Германии, где незамедлительно приготовили обед на двадцать персон, после чего доставили его к нам на целой колонне «мерседесов». Однако даже для шеф-повара посольства потребовалось какое-то время, так что в отчаянии родители разбудили меня и заставили исполнить весь мой репертуар и несколько номеров повторить на «бис». Я совершенно ничего не запомнил, но много лет спустя, когда я оказался в павильоне Эфиопии на Всемирной ярмарке в Осаке, глава эфиопского военно-морского флота, внук Хайле Селассие Александр Деста пригласил меня поговорить с императором. Я сел рядом с престарелым монархом и напомнил ему о том вечере. Не успел я закончить свой короткий рассказ об этом событии, как он погрузился в неглубокий сон воспоминаний, и я убедился что мое выступление в 1924 году не имело особого успеха.

В чем-то мне даже нравилось выступать. Видимо, во мне говорил рано проявившийся профессионализм — чувство, которое я и сейчас хорошо помню, поскольку оно не оставляет меня все эти годы. Я могу охарактеризовать его как некое очищение сознания, отбрасывание всего ненужного: такое чувство ясно читается на лице спортсмена, готовящегося к штурму рекорда. Но в то же время я страшился этих моментов, потому что несмотря на то, что гости смеялись, я ощущал в их реакции некую долю ужаса перед тем, во что превратится это маленькое чудовище, если его не остановят. Но все искупалось одним: я навеки прикипел сердцем к смеху, звук которого казался мне лучшей музыкой на свете.

Как бы то ни было, тот первый флирт с сатирой был гораздо приятнее, чем еще одна выдумка отца: он водил гостей смотреть, как я купаюсь в ванне. Эти экскурсанты врывались ко мне без всяких предупреждений, и отец, считавший себя знатоком искусства, сравнивал меня с каким-нибудь эскизом Донателло или юным Бахусом в изображении этрусской школы. Часто он приносил с собой какой-нибудь толстенный том, чтобы найти там подтверждение своему заявлению.

Мама знала, как я ненавижу эти вторжения, но не понимала причины и считала, что я мог бы пойти на столь небольшую жертву, чтобы задобрить Клопа. В результате я неизбежно сближался с Фридой, которая имела обыкновение резко выступать против покушений на мои или ее права и не интересовалась сложными чувствами отца. По-моему, в те десять или больше лет, пока она работала у нас, она не реже двух раз в месяц заявляла о своем уходе. Эти заявления делались невероятно твердо, но она почему-то не паковала чемоданы. Она забавляла Клопа — даже (или, может быть, особенно) в момент вспышек гнева, и его собственные чувства выражались в недоброй улыбке, приправленной иронией.

И только когда она на самом деле ушла от нас, — в тот момент, когда отец без всяких сцен и с печальным видом сообщил, что потерял работу, и ее увольнение было продиктовано финансовыми соображениями, — я понял, что она создавала необходимое равновесие. Когда мы снова оказались втроем, мой отец начал относиться ко мне гораздо нетерпимее, а его нрав стал еще раздражительнее. Он становился собой, только когда в дом приходили гости. Мне потом объяснили, что он ревновал мать ко мне. Мама подтвердила эту теорию, которую сам я не могу ни принять, ни опровергнуть, поскольку совершенно не распознаю ревности. Это не означает, что я не способен испытывать ревность — это было бы слишком хорошо, — но я всегда считал это чувство глупейшим и скорее умру, чем соглашусь его выказать. Отелло, комкающий носовой платок и бешено вращающий глазами, всегда казался мне порядочным дураком. Сам я начал терять высокомерное неведение природы ревности только тогда, когда стал отцом не одного ребенка и смог наблюдать за проявлением человеческих отношений в их самой безыскусной форме — в детской.

Возможно, единственного ребенка действительно балуют — и не только подарками или уделяемым ему временем, — но, поверьте, бывают моменты, когда ему хочется, чтобы у него были брат или сестра, которые разделили бы его бремя. Что действительно верно, так это то, что единственный ребенок обычно становится эгоцентричным: так проявляется самодостаточность. Он больше времени проводит один или в обществе взрослых. Он быстрее узнает человеческую природу. Однако меня поразило, скольким вещам научили меня мои дети, и благодаря им я понял многие очевидные стороны человеческой природы, которых прежде просто не замечал.

В монотонной жизни случались необычные события, некоторые до сих пор остались у меня в памяти. Например, мои родители танцуют под модные песенки, а мне позволили заводить переносной граммофон. Это был единственный случай, когда я видел, как они танцуют вместе — и как это ни странно, в тот момент в доме не было гостей. А потом Клоп купил пластинку с записью одной из последних вещей Бетховена в исполнении квартета Ленера. Я обратил внимание, что слушатели закрывают глаза,