Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий - Эдвард Уилсон-Ли

Молодой секретарь быстро учился и вскоре приобрел и вкус к необычным произведениям искусства, и средства для их покупки – средства, которые не могло обеспечить ни его скромное наследство, ни жалованье; вероятно, он зарабатывал умелой торговлей на стороне, что вполне ожидаемо для агентов короны. Посетители его комнат в лиссабонском замке особенно запомнили множество картин, пользовавшихся спросом у городских вельмож; эти полотна должны были занимать значительную часть пространства в его жилище. Однако после позирования для того раннего портрета его вкусы в искусстве изменились. Хотя картины и рисунки Дюрера безошибочно передавали свет, падавший на объекты его мира, эти остановленные мгновения не отображали толчею и суматоху, в которых жил Дамиан. Однако существовал художник, стиль которого привлек внимание португальца и побудил его потратить поразительные суммы на три картины, причем одна из них обошлась в 200 крузадо – почти столько же, сколько стоили вещи, купленные им по поручению королевской семьи. Эта ценная картина была не портретом, а сценой, не поддававшейся объяснению. Мужчина стоит на коленях в молитве у разрушенной часовни; перед ним – другой человек, у которого нет туловища, только голова и ноги. За спиной этого коленопреклоненного человека изображен стол с людьми вокруг: какой-то тип со свиным рылом, на голове которого примостилась сова, женщина, сделанная, по-видимому, из камня, и фигура в капюшоне с птичьими глазами и клювом, причем ее клюв переходит в сакбут[72] или гобой. На заднем плане полыхает город, а на холме стоит дом, в который можно войти через расставленные ноги опустившегося на четвереньки гигантского человека; различные люди и жабы двигаются в синеве неба на летательных аппаратах, которые сами состоят из птиц и рыб, канатов и досок. На переднем плане птица в воронке вместо шляпы катит на коньках по пруду, чтобы доставить письмо, а человек, частично являющийся клубнем, едет верхом на мыши мимо другого существа, у которого животная задняя часть переходит в кувшин. На переднем плане обезьяна с помощью кормового ложкообразного весла медленно правит рыбой под панцирем, обгоняя рогатую мышь.

Этот триптих «Искушение святого Антония» стал одной из трех работ Иеронима Босха, приобретенных Дамианом. Он помнил – даже во время ослепляющих болей суда инквизиции, – что картины Босха стоят таких разорительных сумм, потому что их оригинальность, изобретательность и совершенство не имеют себе равных; при этом он старался удостовериться в принадлежности работ самому мастеру, а не какому-то подражателю. Один из самых близких друзей Дамиана (еще со времен юности) оставил описание, как увидел Дамиана среди его картин, простершегося на полу и плачущего под впечатлением от увиденного. В целом принято считать, что принадлежавшее Дамиану «Искушение» сейчас находится в Национальном музее старинного искусства в Лиссабоне, однако менее ясно, что стало с двумя другими картинами Босха: одна из них изображала коронование Христа терновым венцом и, возможно, сейчас выставлена в лондонской Национальной галерее, проведя много лет в Риме; другая, явно парная с «Искушением», изображала страдания Иова, и, возможно, в конце концов вернулась во Фландрию, оказавшись в Брюгге, неподалеку от которого Дамиан приобретал картины. Босх умер за несколько лет до появления Дамиана в Антверпене, и, хотя его звезда взошла высоко (особенно художника ценили испанские короли, выставлявшие его работы в Брюсселе и отсылавшие затем на юг в свои королевские коллекции), было неясно, что означали его тревожные видения. Многие утверждают, что расшифровали какие-то их элементы – относящиеся к алхимическим секретам или доктринам тайных религиозных братств, хотя нет никаких оснований полагать, что Дамиан был посвящен в подобные оккультные истины. Скорее, если учесть наличие у Дамиана других картин – например, полотен Квентина Массейса, еще одного мастера дезориентации – то одержимость Дамиана Босхом кажется весьма созвучной его интересу к морским жителям и эмоциям слонов. Хотя легенды о святом Антонии и Иове являются примерами человеческой стойкости и описывают то, как эти два человека подверглись немыслимым испытаниям, трактовка этих сюжетов Босхом – не углубление в ужас: многие элементы сюрреалистических видений Босха любопытны, забавны и даже трогательны, и трудно представить, что Дамиан не видел в них мастера, открывающего себя всем чудесам этого величественного мира[73].

Портрет Катерины, жившей, как и Дамиан, в португальском Доме Индии в Антверпене. Рисунок Альбрехта Дюрера (1521)

Портрет Дамиана де Гойша. Рисунок Альбрехта Дюрера или одного из его последователей (1520-е годы)

Хотя молодой секретарь опустошал свои карманы ради произведений искусства, больше всего в годы жизни в Антверпене его влекли вовсе не картины. В одном хвалебном стихотворении Дамиан тех лет описывается как открытый молодой человек, готовый рассмеяться, но особо отмечается его любовь к музыке, и прежде всего к музыке одного композитора – Жоскена де Пре[74], бесспорного мастера полифонии. Жоскен, как и Босх, умер недавно, и о его жизни было мало что известно; однако его, подобно Босху и Микеланджело, быстро признали человеком, обладающим способностью видеть в мире то, что скрыто от других людей, способностью, которую позже назовут гениальностью. Пустоту биографии Жоскена вскоре начали заполнять различными историями, чтобы уравнять его жизнь с мощью его работ: что он работал не по скучной теории, а по наитию, которое позволяло ему создавать музыку беспрецедентной сложности и изменять ее почти машинально – так, как другой человек мог бы пригладить волосы; что короли ценили его выше своих богатств, но он не продавал себя тому, кто больше платил; что он относился к своим способностям так легко, что сочинял шедевры ради шутки: например, перед французским королем исполнили его новый мотет со словами «Помни, Боже, слугу твоего» – напомнив, что правитель должен выплатить Жоскену то, что он обещал, черт побери[75].

Что именно сделал Жоскен, трудно выразить словами, хотя мало кто скажет, что его репутация незаслуженна. Разумеется, полифонию изобрел не он – композиторы уже много веков до него отходили от одноголосого хорала и простых гармонизаций, вплетая третьи и четвертые линии, которые то подхватывали друг друга, то отрывались, чтобы в итоге слиться в леденящем согласии, как будто эти ноты охотились друг за другом через интервалы. Это превращало человеческий голос в нечто новое и странное, в нечто вроде церковного органа, о чем говорит и португальский термин для полифонии – canto de órgano (песнь органа).

Однако пластичная виртуозность Жоскена была иного порядка, и этот мастер контрапункта явно очаровал секретаря Дома Индии, который впоследствии опубликовал стихи в честь Жоскена и его наставника Йоханнеса Окегема