Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

class="p">редко практиковался в литературном творчестве Набокова, однако суть темы, её проблематика – новая, большевистская Россия, – возникнув в Кембридже, спустя десятилетие в Кембридж же и вернулась – зловещей Зоорландией в

«Подвиге», найдя затем продолжение в Германии, заимевшей к этому времени

свою, нацистскую Зоорландию, вдохновившую Набокова на целый ряд произведений, в которых подобного типа общество легко угадывается. Как отмечал

Г. Струве, Набоков «отразил терзания политически напряжённых 30-х гг. в

большей степени, нежели другие писатели-эмигранты».4

В Америке две Зоорландии Набокова объединились в одну эклектиче-скую в романе «Под знаком незаконнорожденных», изданном в 1947 г., на пи-ке холодной войны. Просоветские настроения леволиберальных американцев

во время Второй мировой войны и официальная установка на политкоррект-ность по отношению к СССР, союзнику по антигитлеровской коалиции, воз-мущали Набокова настолько, что он открыто шёл на «нарушение принятых

норм», заявляя, что между Германией Гитлера и Советским Союзом Сталина

существует глубинное, органическое сходство. Об этом, несмотря на возраже-ния со стороны руководства Уэлсли, колледжа, куда он незадолго до того (и не

без труда) устроился на работу, Набоков предупреждал ещё в 1941 г.5 В 1943

г., намеренно эпатируя просоветский журнал «Новоселье», он посылает туда

стихотворение, которое, как ни странно, всё-таки напечатали: 1 ВН-ДБ. С. 210.

2 Там же.

3 Цит. по: ББ-РГ. С. 201.

4 Цит. по: ББ-РГ. С. 566.

5 ББ-АГ. С. 34.

33

КАКИМ БЫ ПОЛОТНОМ

Каким бы полотном батальным ни являлась

советская сусальнейшая Русь,

какой бы жалостью душа ни наполнялась,

не поклонюсь, не примирюсь

со всею мерзостью, жестокостью и скукой

немого рабства – нет, о, нет,

ещё я духом жив, ещё не сыт разлукой,

увольте, я ещё поэт.

Кембридж, Масс.

1944 г.1

В «Других берегах» Набоков счёл необходимым специально обратить

внимание русскоязычного читателя на то, что он и в Америке полагал своим

долгом обличать преступную роль большевиков в трагедии, произошедшей в

России: «В американском издании этой книги мне пришлось объяснить удив-лённому читателю, что эра кровопролития, концентрационных лагерей и за-ложничества началась немедленно после того, как Ленин и его помощники

захватили власть».2 Таково, в самых общих чертах, многолетнее эхо того не-удачного дебюта кембриджского политического оратора, политические споры

вскоре забросившего, да и впоследствии предпочитавшего позиционировать

себя как человека якобы аполитичного. Но и в творчестве, и в «узоре жизни»

этот след более, чем очевиден – след деятельности человека, ненавидевшего

насилие и отстаивавшего свободу.

При всём при том, задним числом можно только порадоваться, что тогда, молодым, в Кембридже, он «очень скоро … бросил политику и весь отдался литературе… Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырём углам моего

мира».3 Место трёх ипостасей писателя, как их впоследствии определял для студентов преподававший в Корнелльском университете Набоков, – рассказчика, учителя и волшебника, – занял, как никогда прежде и почти вытеснив всё остальное – ученик: «…страх забыть или засорить единственное, что я успел выцара-пать, довольно, впрочем, сильными когтями, из России, стал прямо болезнью …

я мастерил и лакировал мёртвые русские стихи… Но боже мой, как я работал

над своими ямбами, как пестовал их пеоны…»4 Купив случайно, на книжном

лотке в Кембридже, четырёхтомный словарь Даля, он читал его ежевечерне.

1 Набоков В. Стихи. С. 288.

2 ВН-ДБ. С. 197.

3 Там же. С. 212.

4 Там же. С. 213.

34

Анахоретом, однако, отнюдь не став, обаятельный и весёлый студент

Владимир Набоков имел «множество других … интересов, как, например, энтомология, местные красавицы и спорт. Я особенно увлекался футболом…».1

И постепенно так перестраивались, преображались и притирались друг к другу

разные приоритеты, что первоначальная анархия начала складываться в новую

устойчивую иерархию, своего рода «хорошо темперированный клавир».

Врождённый композиционный талант и целеустремлённость, вкупе с радостным восприятием жизни, вознаградили Набокова достижением «состояния

гармонии»: Кембридж теперь уже не казался обрамлением и стражем ностальгии, а обнаружилась в нём «тонкая сущность … приволье времени и простор

веков», и частица английского, заложенная с детства, оказалась живой, и он

«почувствовал себя в таком же естественном соприкосновении с непосредственной средой, в каком я был с моим русским прошлым».2 Но произошло

это, опять-таки, только после того, как «кропотливая реставрация моей, может

быть, искусственной, но восхитительной России была, наконец, закончена, то

есть я уже знал, что закрепил её навсегда».3

Спустя годы, в воспоминаниях, заключительный аккорд, подводящий

итог кембриджскому периоду, звучит совсем уже невозмутимо эпически: в

конце концов, и до революции он «рассчитывал закончить образование в Англии, а затем организовать энтомологическую экспедицию в горы Западного

Китая: всё было очень просто и правдоподобно, и в общем многое сбылось».4

Чтобы, оглядываясь на прошлое, заявить такой высокомерно заоблачный и

намеренно сублимативный, обобщённый взгляд, Набокову понадобилось

больше тридцати лет. Выпускнику же Кембриджа было не до подобных снисходительно-философических рассуждений. «Гармония», с трудом достигнутая

в щадящей, камерной атмосфере в общем-то идиллического Кембриджа –

Кембриджа «of sweet memories»,5 масштабно вряд ли годилась