Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

сельской жизни, а также о Геррике[208], и вот что я думаю: они зависели от города и городских развлечений. Но я забыла детали. Все это я пишу отчасти для того, чтобы проверить свои несчастные нервы на затылке – выдержат они или снова сдадут, как это часто бывает? – ведь я все еще без сил, то лягу, то встану; отчасти чтобы унять свой писательский зуд («утолить писательскую жажду»!). Великое утешение и ужасное наказание. Леонард в Лондоне в этот единичный идеальный день; в этот необычный сентябрьский день печати он разговаривает с Мерфи в подвале, пока мимо проносятся фургоны, а по площади снуют туда-сюда люди в юбках и брюках. Мы, кстати, подумываем о том, чтобы продать Монкс-хаус и отдыхать летом на юге Франции, подальше от издательства, Нелли, «Nation» и перепадов настроения. Страстное желание мистера Уилкинсона[209] заполучить наш дом поколебало наше решение о продаже. Прогулки по низинам в жемчужно-пеструю погоду вызывают у меня очередной приступ любви к дому. К тому же Леонард собрал хороший урожай картофеля, а сейчас распускаются осенние крокусы. Мы переживаем очередной конфликт с прислугой, но на этот раз, правда, другого рода: Нелли говорит, что Лотти хочет вернуться; мы предлагаем ей место; она это отрицает перед Карин, а с Нелли юлит. Я поскандалила с Карин и расплатилась очередной головной болью. Но мы живем как у Бога за пазухой и в любом случае палец о палец не ударим. Любопытно только, что это небольшое напряжение из-за слуг более эффективно воздействует на затылочные нервы, чем любое другое, известное мне. Почему? Отчасти потому, что оно глубинное.

Том поступил с нами подло, во многом так же, как и с Хатчинсонами. В понедельник я получила заискивающее и льстивое письмо с мольбой писать для его нового 4-го издания [«Criterion»] и предложением обсудить возможность издания книги сразу после нашего возвращения; в четверг мы прочли в ЛПТ, что его новая фирма выпускает «Бесплодную землю и другие стихи» – факт, который он не осмелился сообщить, но попытался смягчить с помощью лести*. Точно так же он обошелся с Джеком и рассказом Вивьен в «Criterion»[210]. «Преисподняя[211]» со всеми ее уловками и искушениями, с уловками и интригами в основе. Он намерен руководствоваться методами «преисподней», вот только мой мир совсем не таков. И все же есть своего рода веселье в разгадывании хитроумных уловок и планов этого выдающегося человека. Как сильно они подорвут репутацию его поэзии? Во всяком случае, в моем возрасте, когда у меня нет больше подобных иллюзий – я имею в виду иллюзии по поводу величия Тома или любого из нас, или наших способностей влиять друг на друга в интеллектуальном плане, – я остаюсь отстраненной и сдержанной. У меня есть еще много других иллюзий, эмоциональных и личных; удовольствие от решения гулять по средам этой зимой сейчас превыше всего. Я собираюсь в Гринвич[212], в Кенвуд[213], в Ганнерсбери[214], и все это в промозглую осеннюю погоду, с чаем в «A.B.C.[215]» и горячей ванной дома. На самом деле я собираюсь позволить себе расслабиться в общении и, вместо того чтобы чувствовать угрызения совести из-за отказов лорду Бернерсу[216] или леди Коулфакс, с радостью нырну в их общество, успокаивая себя тем, что я таким образом получу отличный материал для романа «На маяк» или хотя бы лишний час старой доброй дружеской болтовни, которая мне нравится больше всего. Буду нырять то в одно общество, то в другое, но без тревоги, подбора нарядов и прочих переживаний. Это дарует мне восхитительное чувство легкости. А я его заслужила, поскольку с умом потратила £35 на одежду и по-спартански выдержала множество вечеринок «из принципа», как сказали бы некоторые. «Принцип», которым я периодически руководствуюсь, заключается в том, чтобы не избегать препятствий. Видит бог, я их ужасно боялась! Теперь, когда моя студия пригодна для жилья и у нас, возможно, появится еще одна служанка, я буду стремиться к случайным богемным обществам, музыке (у нас есть «Algraphone[217]», и это райская перспектива – слушать его после ужина, пока я вяжу[218]; сегодня днем я еду в Льюис, чтобы встретиться с Нессой и закупиться шерстью), заглядывающим сюда людям нашего круга; непринужденность, тапочки, курение, булочки, шоколад. Я ведь от природы общительна – с этим не поспоришь.

* А еще Рида[219] просят писать для издательства Тома (23 сентября).

22 сентября, вторник.

Как же портится мой почерк! Еще одна жертва издательству «Hogarth Press». Хотя за то, чем я обязана ему, едва ли можно расплатиться даже всей моей писаниной, вместе взятой. Но разве я не отказала только что Герберту Фишеру[220] в написании книги о поствикторианской эпохе для серии «Библиотека домашнего университета[221]»? Ведь я знаю, что могу написать книгу получше, свою собственную, и опубликовать ее, если захочу, сама! От одной только мысли, что меня запрут в клетке этих университетских преподавателей, у меня в жилах стынет кровь. И все же я единственная женщина в Англии, которая вольна писать, что нравится. Другим, по-видимому, приходится думать о сериях и редакторах. Вчера я узнала от «Harcourt Brace», что «Миссис Дэллоуэй» и «Обыкновенный читатель» продаются по 148 и 73 штуки в неделю. Разве это не удивительно для 4-го месяца? Неужели нам хватит денег на ванную и туалет здесь или в Саутхизе? Я пишу на фоне водянисто-голубого предзакатного неба, как будто оправдывающего этот непогожий, ненастный день, который почти закончился и оставил после себя облака, сверкающие золотом над холмами и венчающие их, словно золотые короны.

24 сентября, четверг.

—грустно думать, что от этого частично испорченного лета осталась всего неделя; но я не жалуюсь, ведь я опять с головой окунулась в здоровую жизнь и снова чувствую стабильность своих нервов – основы моего существования. Вчера сюда приезжали Мейнард и Лидия; М. в толстовской рубахе и русской шапке из черного каракуля – прекрасное зрелище; оба вернулись из большого путешествия![222] Он охвачен невероятной доброжелательностью и бодростью. Она ему подпевает – жена великого человека. И хотя есть к чему придраться, они оказались хорошей компаний, а мое сердце этой осенью даже слегка потеплело к нему, знакомому столько лет, такому дерзкому, сварливому и неприступному. Мы очень оживленно говорили о России; это такая мешанина, такое безумное нагромождение, говорит М., хорошего и плохого, в том числе самых крайностей, что он не может составить о ней цельного представления и не понимает, куда все движется. Вкратце: повсюду шпионы, никакой