Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

Ознакомительный фрагмент

Однажды ему было предложено даже выступить в Большом театре — случай, упоминаемый во всех биографических очерках о нём. Он исполнил партию Невера в опере композитора Мейербера «Гугеноты». Хорошо исполнил, но в первый и последний раз: после выступления надолго охрип, пришлось обращаться к врачам, которые поставили крест на карьере оперного певца. У больших оперных певцов — вспомним Шаляпина, Штоколова, Пласидо Доминго — широкая мощная грудь, берущая на себя немалую часть исполнительской нагрузки. У Снесарева же, при его высоком росте, узких плечах и узкой груди, «работало» горло, только горло, бессильное выдержать бремя долгих перегрузок. Не без горечи расставшись с мыслью о профессиональной сцене, он не расстался с пением на торжественных вечерах и встречах, в дружеском застолье, во фронтовых землянках — в Средней Азии и Индии, на Украине и в Галиции, в Санкт-Петербурге, Киеве, Вене — был слышан многими и многих чаровал проникновенный снесаревский баритон.

Училище Снесарев окончил с отличными показателями, что давало право быть занесённым на мемориальную доску лучших выпускников. Правда, имя его появилось непонятно почему с запозданием на несколько лет. Разумеется, он мог бы вернуться в университет и погрузиться в науку, проглядывались и иные жизненные варианты. Но наш выпускник возвращается в родной полк. Что повлияло на такое решение — военно-педагогические воспитательные способы ротного Шишкина, чтение исторических сочинений, инстинкт государственности и защиты Отечества, большая определённость армейского варианта жизни в сравнении с мирными, гадательно манившими, — трудно сказать да и нет смысла гадать. Возможно предположить, что даже выпади ему стать оперным певцом или любого ранга и ведомства сотрудником на гражданской службе, военная «жилка» и тогда не перестала бы пульсировать в нём. С другой стороны, и так поразмыслить: оперных певцов, пусть даже и замечательных, сколько их, услаждающих музыкальный вкус, в одной только России! А великий геополитик, великий военный мыслитель, в коего вырос Снесарев, — один из немногих. Скорее всего — единственный. И необходимый отечественному сознанию как воздух! Пением, самым распрекрасным, можно расширить культурный горизонт страны, но реальной границы Отечества им не защитишь. А на границах русских испокон веков тучи клубились грозно. «Над границей тучи ходят хмуро» — так сурово-предупредительно звучала начальная строка одной из предвоенных советских песен. Русь, Россия испокон веков воевала или её понуждали воевать. А для войны нужны хорошие воины. «Армия — якорь спасения страны» — это убеждение, афористически выраженное военным мыслителем позже, утвердилось, по всему видать, уже в выпускнике училища, молодом убеждённом патриоте.

2

Лейб-гренадерский Екатеринославский полк располагался в Кремле, и это тоже был некий знак судьбы. Снесарев, воспринимая Кремль как святыню русского народа, познакомился с его соборами, дворцами, достопамятностями ещё в бытность свою в университете. Всё здесь для него дышало высокой и трагической историей, и он никогда не разделял ёрнические шуточки, мол, всё в этой России, как с этими диковинами: Царь-пушка, которая никогда не выстрелила, Царь-колокол, который так и не зазвонил. Шутники не знали, а может, и знать не хотели, что Москва не раз пылала пожарами, каких не ведала ни одна столица мира. Царь-колокол именно от пожара и пострадал. Носители этих шуточек, вернее, их радикальные восприемники, в революционном своём раже позднее заставили замолчать тысячи колоколов и миллионы людей — тут уже не до шуток!

Беглое, университетской поры, знакомство с Кремлём, разумеется, не могло дать того ощущения приобщённости к родной истории, кровной связи с её ушедшими людьми и устоявшими соборами, какое, естественно, проявлялось при каждодневной службе в кремлёвских стенах, ночёвках в кремлёвских казармах.

Снесарев любил бывать на древнейшей в Москве площади — Соборной, где располагались три собора — Успенский, Архангельский, Благовещенский — и где нерушимым утёсом взмывала в небо колокольня Ивана Великого. Успенский собор возводил итальянский архитектор и военный инженер Аристотель Фиораванти с учениками. Творение итальянца оказалось по духу творением русским. Прежде чем положить в основание первый камень, зодчий посчитал необходимым побывать в недавно ещё стольном Владимире, дабы своими глазами увидеть шедевры древнерусского зодчества — Успенский и Дмитриевский соборы, и, восхищённый белокаменными храмами с их державно-величавыми и былинно-смелыми строгими формами (эти шлемовидные купола, эти похожие на бойницы окна-прорези!), повторил их в кремлёвском Успенском соборе, ставшем главным собором Московской Руси, в котором венчались на царствие первые русские государи. Как итальянский зодчий разумно следовал старорусской храмостроительной традиции, так следовали ей и псковские мастера, возводившие Архангельский собор.

Под сводами Архангельского собора-усыпальницы Снесарев подолгу выстаивал у надгробий Дмитрия Донского, Ивана III, Ивана Грозного, мысленно беседовал с ними, столь разными, но равнонацеленно желавшими уберечь и расширить Русь.

Издали и вблизи волновала чем-то сказочная опояска кремлёвских стен и башен, каждая из которых была и художественное творение, и историческое предание, да и не только предание, а история. Часто он замедлял шаг у самой маловидной, что напротив Василия Блаженного, Набатной башни, колокол которой всегда молчал: был без языка с 1771 года, когда в Москве вспыхнул чумной бунт. Тогда загудел сполошный колокол Набатной башни, и толпы устремились в Кремль, сея смуту и крик. Зачинщики смуты успели бежать на Дон, в казачьи низовые земли. Императрице Екатерине Второй ничего не оставалось, как наказать… колокол. Это, конечно, не тот масштаб, когда Ксеркс, разгневанный персидский царь, велел высечь море, разбушевавшееся и не давшее его кораблям подойти к греческому берегу-. Но отношение владык сходное — наказывать не только человека. Впрочем, императрица здесь следовала традиции: сколько их, непокорных — новгородских, псковских, угличских — московскими царями лишено было голоса, сброшено с колоколен, сослано в иные города!

Однажды Снесарев с группой офицеров взобрался (несколько сот шагов вверх по витой и крутой каменной лестнице) под самую макушку колокольни Ивана Великого. Столп величавой русской колокольни, изначальной башни дозора, связывал небо и землю. Возносясь чуть не на сто метров ввысь, он глубоко, на десятки метров, уходил под землю, на уровень дна близко протекавшей Москвы-реки. Колокольный столп многими осознавался как явление национальное, творение истинно русское. Наполеон, быть может, именно в спалённой Москве почувствовав «закат звезды своей кровавой», в некое неумное отмщение приказал при отступлении взорвать колокольню-символ. В раскопы были уложены горы пороха, но столп устоял.