Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Озаренная серебряным светом, тихо струилась в просторах зала сизая мгла. Мертвая голова неподвижно лежала на низком барьере. Сладкий голос в сопровождении оркестра притворно рыдал где-то далеко внизу.

И вдруг вижу: голова медленно поворачивается из стороны в сторону и потом склоняется за барьер. Обрисовывается контур странных плеч.

Я все еще стою, прижимая руку к сердцу. Нехорошо мне… Усталость, что ли… И вдруг все это начинает казаться невероятно смешным: какой-то болван, ревнивый любовник или рогатый муж, ползает на коленях… Следит за кем-то среди танцующих… А сзади я, — боец великой армии и разрушитель старого мира, — трясусь с холодным потом на лбу, готовый прыснуть в кусты как заяц!

Ба, в эту ночь я действительно даю маху! Черт меня побери, если я сейчас не подниму с колен этого идиота каким-нибудь фокусом! Я тихонько делаю шаг к незнакомцу и вдруг нарочито громко спрашиваю:

— Нет ли у вас спичек?

Голова мгновенно поворачивается, я вижу острый блеск глаз, потом, странно согнувшись, фигура, похожая на большую крысу, отползает по диванчику в темный угол.

— Кто вы? Что вам здесь надо?

Голос дребезжит откуда-то снизу. Я напряженно всматриваюсь в темноту и вновь чувствую страх: передо мной кто-то стоит на четвереньках. Сумасшедший.

Нет, не увижу товарищей… Это — моя последняя ночь. Какое-то проклятие нависло надо мной, и я сам ищу своей гибели, кружусь вокруг нее, объятый непреодолимым влечением к смерти!..

Потом чувствую тошнотворную слабость и почти падаю на диванчик.

— Что с вами?

— Дурно…

Полузакрыв глаза, вижу, как сумасшедший метнулся к столу, протянул снизу длинную руку, взял бутылку и стакан. Налил вино и подал мне, каркнув по-вороньи:

— Пейте!

Я выпил вина, вытянулся и закрыл глаза. Страшная штука жизнь. Прошлую ночь, переодетый шофером, я просидел за рулем безумно мчавшейся машины — необходимо было обогнать поезд… Днем напряженная работа. Вечером уснул ровно на один час. Потом встреча в парке. Это был подозрительный источник, но я сознательно пошел на риск — нужно же кому-то взять на себя проверку, войны без жертв не бывает. Получился провал, и вместо изысканного ужина я бежал по улицам в тумане. Теперь лежу в ложе ночного кабака…

Темная фигура в углу вдруг делает нетерпеливое движение и резким голосом дребезжит:

— Не знаю, следует ли вам лежать здесь, я мало могу помочь. Как женщина я…

— Вы женщина?! — я даже приподнялся от удивления.

Пауза.

Потом резкий голосок, смягченный скорбью, тихо отвечает:

— Вас это удивляет? Что же, может быть, вы и правы… Но помимо этого я еще и безногий человек.

Молча я лежал, ощущая нарастающий ритм сердечной деятельности, подгоняемой алкоголем. Потом встал, шагнул в темноту, нашел ручку собеседницы и прижал к губам. «Еще рано, но, к сожалению, нужно поскорей исчезнуть отсюда, — подумал я. Я ее обидел».

— Я стыжусь своих слов, — сказал я как можно мягче. — Хотя меня извиняет тяжесть собственных испытаний. Не зная и не видя вас, чувствую между нами какую-то нравственную связь. Хочу только сказать: я — высокий, сильный и здоровый мужчина, но тоже искалечен, хотя по-иному, чем вы. Прощайте!

В зале вспыхнул свет, негритянский джаз грянул неистовый фокстрот, но незнакомка успела задернуть занавес, и в ложе по-прежнему царила темнота.

— Мне неловко говорить при свете, — объяснила она, — и хочется, чтобы вы остались. Не уходите. Сядьте. Очень прошу… Очень! Наше знакомство началось необычно, и будет жаль, если оно останется случайной и банальной встречей в ложе.

«Пусть говорит, — подумал я. — Это меняет положение. У меня в запасе два часа».

— Свет и ложь разъединяют, — горячо дребезжал голосок. — Но мы встретились в темноте, условности не успели встать между нами, и мы оба заговорили искренне. А ведь это так необычно! Я уже не помню, когда говорила правдиво в последний раз, да и говорила ли когда-нибудь!

«Какая-то истеричка, что ли… Начинается еще одна история… Уйти?» — колебался я. А невидимая собеседница, обрадованная неожиданным знакомством, торопливо захлебывалась словами:

— Страдание — стыдливо, и при свете как-то неловко говорить о себе. Слушайте, незнакомец, давайте используем мрак этой ложи и поговорим откровенно! Хотите снять маску и хоть в темноте побыть с открытым лицом?

Я усмехнулся, но ответил как можно серьезнее:

— Наш разговор действительно принял совершенно необычный характер. И я ценю ваше доверие, мадам. Благодарю вас. Но этот ужин для двоих показывает, что вы…

— Ах, мой ужин! Так слушайте же, мне не стыдно сознаться: я заказала его только для вида, чтобы в глазах прислуги оправдать свое пребывание здесь: безногий инвалид в ложе ночного кабака — ведь это смешно! Не так ли? Отвечайте честно! Но я одинока, мой кавалер не придет никогда…

Она судорожно перевела дыхание, как будто сдерживая рыдание.

— Я бежала сюда от людей и себя самой. Потому что богата, очень богата и так непоправимо уродлива. Как это мучительно, если бы вы знали! Я стыжусь своих костылей и ненавижу себя… Когда гляжу в зеркало — я часто смотрюсь в зеркало, не из кокетства, вы понимаете, а из какой-то другой мучительной потребности, — то вижу жалкий обломок и понимаю, что ни любить, ни даже уважать меня нельзя! Нельзя!

Слышите? Я утверждаю — нельзя! Невозможно любить смешное и уважать уродливое, правда ведь! Ну, подтвердите же! А вокруг меня — красота, созданная моими деньгами, и вот вместо обидной усмешки я вижу низкие поклоны, лесть. Как заискивают передо мной! Как лгут!

Незнакомка, очевидно, задвигалась и заломила руки, — как будто бы снизу я услышал шелест дорогой ткани и хруст нервных пальцев и инстинктивно отодвинулся подальше. Такую трагическую речь из-под стола мне пришлось слышать впервые, и я был озадачен, просто не знал, как вести себя. Правда, Вова Хрюкин, один мой московский приятель, молодой талантливый специалист по мировой экономике и конъюнктуре, человек сухой и доверху набитый цифрами, изрядно выпив и свалившись под стол, любил загробным голосом читать оттуда Блока. Так ведь это случалось дома, в Москве, на даче в милой Лосиноостровке, и всегда только под выходной, — я даже сам подавал Вовке под стол зажженные папиросы и нарзан. А тут я находился, что называется, при исполнении служебных обязанностей — во фраке и при пистолете. Вверху, на туманных улицах, за мной охотились, как за дичью, внизу, под столом, представительница загнивающего класса, какая-то «разложившаяся» миллионерша, читала мне монолог, как со сцены… И я совершенно растерялся! Советскому человеку работать среди лордов и графов не так-то легко, от неуверенности и с перепугу я скорее переигрывал свою роль и был более графом, чем все окружающие меня настоящие графы. Сейчас одним неверным словом я мог вызвать у этой истерички какой-нибудь нервный взрыв, и второй провал — под землей, вдобавок к первому на земле, — провал, за который пришлось бы дорого расплачиваться и теперь, здесь, в Лондоне, и потом, в Москве, если только останусь жив и доберусь домой. Поэтому я колебался, вспоминал некоторые наши крепкие словечки и молчал.