Пьер Птифис - Поль Верлен

Неожиданно появилась Филомена. Ее улыбка, как луч солнца в темном царстве, мигом развеяла его мрачные мысли. Он вновь отправился к Ванье за деньгами, от которых после выплаты комиссионных уже практически ничего не осталось. Любовь и деньги — какая жалость! — вещи несовместимые. Он все же мог позволить себе оттянуть ненадолго наступление черных дней. И какое это было облегчение — не думать больше о поджидавшем его заточении! Поль тотчас же исцелился. Он вообще чувствовал бы себя в прекрасной форме, если бы не мучительная бессонница. Мучительная, но также и благотворная, ибо, размышляя бессонными ночами, он пришел к выводу, что все, без исключения, нещадно эксплуатировали его доброту. Например Ванье, этот магнат с набережной Сен-Мишель, вынуждал его бедствовать, чтобы заставить работать![727] Верлен отстранит Ванье, его место займет Леон Дешан. Это был действительно изумительный юноша: он один взял на себя инициативу подать в министерство новое ходатайство о денежном пособии, тогда как другие просто бросили Поля на произвол судьбы. А молодой Казальс, продававший в журналы портреты Верлена без его ведома, — это уж слишком! Больше он не позволит себя дурачить!

Такая ситуация в высшей степени раздражала Поля. Пора было разобраться в своих связях, ибо именно из-за непорядочности одних и равнодушия других он погряз в нищете.

21 января 1895 года, вопреки предостережениям врачей, которые советовали Верлену остаться еще ненадолго, он решил покинуть больницу. Помимо прочего, так он надеялся увидеться с Филоменой наедине, а не в общей палате. О, он не питал ни малейших иллюзий: она ограбит его или обманет, или то и другое вместе, но, в конце концов, он имеет еще право жить! Поль решил дать своему чувству последний шанс, пока одна красавица утверждает, что любит его, а другая не подняла тревогу. Верлен снял комнату на улице Месье-ле-Пренс, дом 21. Увы! Он был небогат, и Эстер не особенно торопилась нанести ему визит: в январе 1895 года в каком-то кафе он написал сонет «Полночь», в котором выразил свою досаду.

Чтобы забыться, он принялся писать и работал, по его словам, «необычайно плодотворно» вплоть до 10 февраля. В тот день после ухода Филомены Поль обнаружил, что все его сбережения пропали. Когда она вернулась, он ее прогнал. «Не будет больше ни одной женщины, ни одной», — пишет он с облегчением Ванье 13 февраля. Немного позже он объяснит Жюлю Ре, что поссорился с «той, из дома 21 по улице Месье-ле-Пренс, потому что она клептоманка». «Ну и черт с ней!» — скажет он в завершение.

«Черт с ней!» — вот какие слова скажет он, окончательно распрощавшись с прекрасной Эстер, которая столько раз заставляла биться и страдать его старое сердце.

Пришло время расплаты. Если он не хотел умереть на улице или на больничной койке, ему не оставалось ничего другого, как направиться к незаменимой и невыносимой Эжени, которая все еще дулась на него в своей мансарде на улице Сен-Виктор.

Верлен был измотан и слаб. «Я чувствую, что всему виной мое плохое здоровье», — сказал он за два месяца до этого, 21 декабря 1894 года, графу Монтескью. Силы оставляли его, он превратился в жалкую развалину. Новые приступы приковали его к постели; он влачил жалкое существование, как каторжник. В то время он все на свете готов был отдать, чтобы быть «дома», иметь хотя бы подобие домашнего очага, даже самого скромного — к комфорту Верлен никогда не был особенно требователен. Ах! Теперь он ничем не напоминал прежнего влюбленного! Он очень ясно представлял себя, бедного, никчемного старика, без надежд и без злости, вынужденного смириться с заботами тупой сиделки-тирана. Только бы она оставляла его в покое на те два часа в неделю, когда пойдет по магазинам или к Ванье, большего он не просил. Его единственным желанием было стать «незаметным буржуа», как он говорил Казальсу[728].

Как и год назад, он не хотел возвращаться на улицу Сен-Виктор без гроша в кармане. В министерстве только что вышло постановление о предоставлении ему субсидии, хотя и сниженной с шестисот до пятисот франков. Когда же он ее получит? Эти деньги нужны были ему немедленно. Это была «пытка надеждой», по выражению дорогого Вилье де Лиль-Адана. Он был на грани нервного срыва, как в худшие дни 1887 года, подумывая время от времени о самоубийстве. Как было бы просто — избавиться от всего разом! Однажды вечером Адольф Ретте, критик-анархист, с которым Верлен завязал дружбу, в сопровождении Стюарта Меррилла и двух других англичан, проходя по мосту Пон-о-Шанж, заметил там Верлена, наблюдавшего за течением реки, в задумчивости облокотясь на перила.

— Я вот тут подумал, — сказал он им, — а не стоит ли мне броситься в воду…[729]

По тону было понятно, что он не шутит. Ретте и его друзья пригласили Поля поужинать в какой-то кабак, где они довольно приятно провели вечер, но на следующий день его снова стала душить тоска. Если Эжени его отвергнет, если он никому не нужен, ему остается только одно: броситься в мутные воды Сены. Стихотворение «Единственной» выражает чувство крайнего смятения, в котором он находился. «Вернись, о вдова!» — таковы последние слова этого сонета, в первых строках которого Верлен позволил себе еще некоторую вольность.

«Негодяйка» Эжени была его единственной надеждой на спасение. Пусть она только ни на что не рассчитывает. Поль сообщил ей в письме, что он беден, как никогда, болен, измучен до смерти и печален. Он придет к ней только тогда, когда получит деньги из министерства, что, по его подсчетам, должно произойти через три дня. Увы! Пройдет немало времени от решения министерства до приказа о выдаче денег, а от приказа до их перевода и того больше. По истечении трех дней, так и не дождавшись денег, Поль предстал перед своей «вдовой»:

— Это я.

— Ну что ж, заходи!

Он был спасен!

Даже с ангелом-тюремщиком комната, в которой он оказался, была раем.

Наконец-то Поль вновь обрел долгожданный «дом», с цветочками, птичками, безделушками, безупречной чистотой и даже с портретом старика Гюго на мраморе секретера!

Увы, вскоре он себя чувствовал уже не «в больнице, как дома», а «дома, как в больнице» — опять эта нога! Ему пришлось лечь в постель и вызвать врача, который и вскрыл вновь образовавшийся абсцесс.

«Если учесть, что на той же самой „ходуле“ мне уже сделали двадцать пять надрезов, — пишет он Катуллу Мендесу 18 марта 1895 года, — то это просто полная катастрофа»[730].

Выбившейся из сил Эжени пришлось нанять домработницу Зели, которая останется с Верленом до конца. Эта маленькая старушка не требовала большого вознаграждения, но врач, аптекарь, булочник, бакалейщик и другие не могли долго довольствоваться одними обещаниями.