Александр Лавров - Андрей Белый

Поэтому, делая Вам это предложение, т. е. изменяя план своих работ (вместо «когда-нибудь напишу» — «пишу сейчас»), я жду быстрого ответа, т. е. конкретного предложения Вашего за это дело взяться; и тогда — немедленно с головой ухожу в это дело, чтобы Вам сдать рукопись в начале апреля (с 15-го апреля, вероятно, еду в Армению; и там — свои дела, другие).

Пишу это, дорогой Павел Николаевич, Вам потому так подробно, чтобы Вам было ясно, в чем суть моего предложения и чтобы Вы по возможности мне ответили к 1-ому февралю, ибо с начала февраля, не получив от Вас ответа, ухожу с головой в «Москву» и тогда всякая мысль о «Начале века» — не по дороге: я — однодум; и не умею работать зараз над двумя делами; работаю быстро и крепко; но пока работаю над одним, — мертв для всего другого.

Теперь же я даю задний ход и жду на запасном пути Вашего ответа (уподоблю себя паровозу, ибо, как паровоз идет только после долгой растопки, так и я должен знать, чем себя топить: мыслями о «Москве», или мыслями о «На рубеже двух столетий»). С момента же, как только подан мне рабочий поезд, я уже жарю на нем без оглядки; если не получу от Вас подробного информационного письма, то — мой поезд двигается в направлении: «Москва». Если ответите «да», двигаюсь в другом направлении[1151].

Остаюсь искренне расположенный и готовый к услугам.

Борис Бугаев. 3

Кучино. 6-ое февраля. <19>29 г.

Глубокоуважаемый и дорогой Павел Николаевич,

Простите, что не тотчас ответил Вам: в дни получения письма был сверхмерно погружен в корректуру двух книг (стихов и «Ритма, как диалектики»), которые надеюсь в скором времени Вам преподнести[1152]. Спасибо Вам за книгу, которую с интересом читаю и с которой во многом весьма согласен (например, — в позиции по отношению к формализму)[1153]. Разумеется, кое с чем не согласен, — например: в точке Вашего касания к символизму (но ведь эта тема — побочная). Для меня символизм в разрезе мировоззрения никогда не мог быть «мистикой» по прямому проводу[1154]; я всегда был: имманентистом и все проблемы трансцендентности отрицал; и потому, когда говорят о «мистике» символизма, для меня все это — «так, да не так»; эмблематика смысла в центральной оси — учение о мировоззрениях, мировоззрениях в диалектике методов, мировоззрение строющих: мировоззрение о мировоззрениях; и стало быть: какая же мистика? Это и Воронский понял, что не в мистике удар моего символизма, а в э-м-б-л-е-м-а-т-и-к-е… т. е. м-е-т-о-д-о-л-о-г-и-и[1155]. За Блока и иных — не ручаюсь; Блок мало что понимал в гносеологич<еских> проблемах; а я, естественник, поклонник Ньютона и Дарвина, если и был «мистиком», то вовсе не в том упрощенном стиле, в каком теперь принято говорить; иначе, как бы я мог написать статью «Против мистики» (см. «Труды и Дни», № 2. 1912 год)[1156]. Разумеется, тональности Ваших слов о символизме я не могу принять[1157], но это — не важно; Ваша книга — живая, нужная, интересная, полезная; и — спасибо Вам за нее.

____________________________

Вчера сел за «На рубеже двух столетий». Трудно определить размер[1158]; если я скажу «15» печатных листов, — считайте от 14-ти до 16-ти, 17-ти. Постараюсь, чтобы было 15 (40 000 букв лист). Работа меня и интересует, и увлекает.

Из «последних» стихотворений посылаю несколько[1159]; они условно «последние»; все это время занимался между прочим и радикальной правкой «Зол<ота> в Лазури», т. е. возвращением «З<олота> в Л<азури>» к исконному в юности мне слышимому интонационному жесту, который в «З<олоте> в Л<азури>» вовсе не выявлен; «З<олото> в Л<азури>» пелось в душе, а в строчках стабилизировалось не «Золото в Лазури», а — «Глина в глазури»; в разглазуривании «лазури» в воздух и разглинивании статики образов, в выявлении того моего «З<олота> в Л<азури>», а не этого книжного — моя теперешняя «игра» между делом[1160]. Стихов я не пишу в собственном смысле, ибо в теме «Эпопеи», как искомой синтетической формы будущего, и стихи и худ<ожественная> проза для меня — «эпопея». В октябре я написал 1-ую часть 2-го тома «Москвы»; она — столько же «стихи», сколь и «стихи»[1161]. Вся лирика моя — там, и потому я — «не поэт» в академическом смысле.

Все же — кое-что посылаю, но именно: все посылаемое (и многое другое) — безделушечки по отношению к «ритмам» написанного отрывка 2-го т<ома> «Москвы»[1162].

Еще раз спасибо Вам за любезность, с которой Вы приветили мое «На рубеже».

Остаюсь искренне уважающий и преданный

Борис Бугаев. 4

Кучино. <19>29 года. 23-го апр<еля>.[1163]

Глубокоуважаемый и дорогой Павел Николаевич,

Извиняюсь, что так долго не писал Вам; и немного конфужусь за содержание моего письма; дело в том, что с катастрофической быстротою из-под пера, так сказать, и без всякого моего участья (ибо сижу в Кучине, нигде не бываю, ни с кем не вижусь) — моя книга «На рубеже двух столетий» получила огласку; прочел из нее одному приятелю кусочек; он в Москве рассказал; и сразу два предложения: — из «Красной Нови» печатать отрывки из книги[1164]; и из «Зифа» предложение книгу издать в нем («Земля и Фабрика» и вне этого просила меня дать что-либо); далее события с книгой развернулись так: в Москве печатался ремингтон с рукописи в нескольких экземплярах; один экземпляр попал в «Зиф», с ним быстро ознакомились, и книга оказалась принятой и прошедшей чрез редакц<ионную> коллегию — единогласно; не я ее устроил, а судьбой самой почти вне меня она устроилась; мне объяснили, что «Ленгиз» и «Зиф» — секторы «Гиза»; да и мне, признаться, несравненно удобнее, живя в Москве, сноситься при печатании с Москвою же; и с И. И. Ионовым я лично знаком; и «проводить» книгу нечего, ибо она быстрейше и без волокит «провелась» уже[1165].

Кроме того: опыт сношения с «Ленгизом» в прошлом показал все неудобство москвичу иметь дело с сим «высоким» учреждением; в 24-ом году они издавали мою брошюру «Одна из обителей царства теней»; выпустили, не известили; в московских магазинах брошюры не мог найти; только в 26-ом году получил авт<орские> экземпляры, когда сам явился в Ленинград. Второй случай: моя драма «Гибель сенатора» в 24-м же году была «Ленгизом» принята. И — легла где-то в складах; в 26<-м> году, когда я осведомился, как же с драмой, мне ее вынес важного вида молодой человек; снисходительно ее обнюхивая, говорил, что, вероятно, «не пойдет», а может, и пойдет; рукописи не отдал; я и забыл о ней; вдруг в конце 28<-го> года получаю рукопись с торжественною печатью: «Не принята»[1166].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});