Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

На днях должно быть частное совещание академиков по поводу президента. Говорят, что гр. Игнатьев спросил Никитина259, кого хотели бы академики иметь у себя президентом; совещание собирается по этому именно поводу.

27.IX. Слова Пругавина относительно того, что Распутин сместил-таки Джунковского, а теперь подкапывается под Самарина – сегодня получили свое официальное подтверждение: Самарин уволен по прошению260. Вся его деятельность и, что, пожалуй, важнее, – вся его воля были направлены к тому, чтобы освободить церковь от влияния Распутина, и в этом его поддерживало все общественное мнение Москвы, как дворянство, так и представители разных религиозных направлений из купечества. На общеземском съезде в Москве в начале месяца было высказано даже несколько прозрачных намеков насчет Распутина и, между прочим, в речи Гурко, из которой, по иронии судьбы, цензура выбросила все, кроме слов, заключающих непонятую ею игру слов: пусть будет сильная власть, пусть с исключительными полномочиями, пусть даже с хлыстом, но только не под хлыстом…261

Достаточно выразительно, но… «хлыст» продолжает побеждать. И, очевидно, он укоренился так надежно во дворце, так неразрывно слился с династией, что пасть может только вместе с ней, и если прав Илиодор, якобы доказавший в своем нелегальном сочинении о Распутине, что он является отцом наследника (не хочу этому верить!), – то что ж мудреного: кому и быть тогда у власти, если не ему!

29.IX. Никогда не ожидала, чтобы у толпы большого города, да еще в такое время, было столько терпения и даже добродушия! Длинные очереди тянутся по улицам положительно уже, кажется, перед каждым магазином, во всякую погоду, во всякое время дня, под дождем, в мороз, – и ни малейшего ропота, ни звука неудовольствия. Мерзнут, жмутся, прыгают на месте, чтобы согреться – и все время шутят и подтрунивают друг над другом.

Удивительный все-таки наш народ! И неужели можно сказать, что это происходит от недостаточной культурности его, от большой доли варварства с его привычками рабов, еще до сих пор не вытесненными светом сознания!

2.X. Новый министр Хвостов уже заслужил прозвище Ивана Александровича Хлестакова. И уже пошел в ход каламбур: «Будет Россия помнить историю про Хво́стовых» (прохвост)262.

5.X. Иван Александрович Хлестаков продолжает принимать депутации. Интересно знать, не несут ли они с собой и подношения?..

12.X. Сегодня А. А. Шахматов объявил мне, что белорусскую программу взялся корректировать сам Карский; значит, эта работа ушла от меня.

В разговоре я спросила Алексея Александровича, верит ли он в успех и видит ли смысл в стремлениях белорусской молодежи к созданию собственной литературы на своем наречии (я с Вольтером неоднократно спорила на эту тему; он сторонник этих стремлений и верит в их осуществимость), и Алексей Александрович ответил, что, конечно, если не последует репрессий со стороны правительства, – стремления эти ничего серьезного не произведут, но репрессии легко могут повлечь за собой серьезные попытки к сепаратизму и обострить те настроения белорусов, которые сейчас единичны и малозаметны.

«А все-таки любопытно, – заметил в конце Шахматов, – что Купала263, например, может писать стихи только на своем наречии; попытки писать стихи по-русски у него очень неудачны, и эти его произведения вовсе лишены поэтических достоинств».

14.X. Как-то во время одной из наших бесед на лестнице, когда к нам присоединился и Ольденбург, зашла речь о Самарине и его внезапной отставке. Котляревский заметил, что он радуется тому, что Самарин ушел, потому что это был единственный человек после Победоносцева, который мог внести струю известной порядочности в Святейший синод и поставить его на должную высоту, что было бы вовсе не желательно, так как про это учреждение можно сказать, что в нем – чем хуже, тем лучше.

Сергей Федорович горячо протестовал, доказывая, что нашу церковь необходимо поднять, спасти от хозяйничанья в ней Распутиных, что церковь – это та сила, которая спасает народ от погибели (пьянства, разврата, грабежа, разбоя), что очень печально, что наша интеллигенция такая безрелигиозная, и т. п.

Меня крайне удивила эта горячая защита церкви, и ничего не оставалось, как порешить, что С. Ф. сам человек не только просто верующий, но, очевидно, и православно-верующий, и, может быть, даже религиозный264.

Сегодня, когда он проходил мимо и задержался на минуту поговорить, я опять подняла этот вопрос. На этот раз мы были одни, и С. Ф. высказался более свободно. Правда, разговор шел довольно неровно, скачками, перебрасываясь от одной мысли к другой, но в результате для меня выяснилась следующая точка зрения Ольденбурга. Без религии не может быть разумного прогресса, потому что человек только тогда стремится работать, когда он знает, для чего он работает, без определения же смысла своей жизни у человека не может быть желания ни жить, ни работать. Только если человек знает, что жизнь вечна, что плоды его трудов не пропадут с его смертью, он может и будет трудиться.

Доводы С. Ф. совсем не убедили меня и не доказали необходимости религии в будущей жизни человечества (такой, как ее понимает Ольденбург), а тем более церкви. Про себя же лично Ольденбург сказал, что, «к сожалению», сам он человек не верующий, что история религий, которую он изучал всю свою жизнь, «убила в нем непосредственную веру», а без нее не может быть и религии. «Во всей истории религий я видел всегда, как люди усилиями своей творческой воли, сами создавали себе бога, и это, конечно, не могло способствовать возникновению веры в него…»

Обычная история: если хочешь перестать верить, поступай в семинарию…

24.X. С роспуском Думы жизнь совсем замерла. Все интересы и все духовные силы петербуржцев обратились, кажется, на то, чтобы сколь возможно охранить себя от все растущей дороговизны жизни, обеспечить свой угол от возможной голодовки, об армии же и об общем главном деле как-то совсем перестали думать. По крайней мере, сборов на армию куда как поубавилось! Да и, в сущности, невозможно и брать, не с кого брать. Достаточно взглянуть на эти иззябшие, истомленные, голодные «хвосты», чтобы понять, что им давать уже нечего, что едва хватает себе, чтобы не умереть с голоду. А более достаточная часть старается за это время успокоиться, отдохнуть, забыть о неприятном, благо некому особенно напоминать, некому тревожить этот несвоевременный покой. Какая-то словно апатия ко всему. Между