Опыт биографии. Невиновные - Феликс Григорьевич Светов

Глава первая

Ночной звонок

Больше всего на свете я не люблю ночные телефонные звонки. Наверное, этот страх я унаследовала от мамы: она боялась, что среди ночи ее разбудит мой брат-пьяница. В последние шесть лет, когда мама слегла и стала совершенно беспомощной, за ней по очереди ухаживали две сиделки. Я боялась, что среди ночи позвонит кто-то из них. Это могло означать только одно: маме стало хуже. А с некоторых пор у меня появились такие «клиенты», которые звонили в любое время, не очень-то церемонясь: день, ночь. Они звонили тогда, когда им было удобно. Это осужденные или подследственные. И звонили они из СИЗО или из колоний. Передавая друг другу мой номер телефона, они звонили в надежде, что я напечатаю в газете их историю. И это всегда были истории о беспределе милиционеров, следователей, судей. Бедолагам казалось, что статья в газете способна изменить их судьбу. Они, конечно, глубоко заблуждались, но с популярностью моего телефонного номера я сделать ничего не могла. А выключать телефон на ночь все-таки не решалась: вдруг я кому-то понадоблюсь?

Телефон надрывался уже несколько минут, а я все никак не могла проснуться. С годами не так часто удается видеть сны, которые тебя не отпускают. На этот раз мне снился мужчина, очень похожий на одного из тех, в кого я была безответно влюблена в юности. Он что-то страстно шептал мне на ухо, и поэтому мне так не хотелось просыпаться и возвращаться к домашним хлопотам, вспоминать о неоплаченных телефонных и квартирных счетах. О проблемах с армейским призывом у среднего сына, о том, что старший сын наверняка попросит посидеть с внучкой, а дочка-школьница будет клянчить, чтобы я взяла ей репетитора по английскому, потому что она не может запомнить спряжение глаголов. Не хотелось думать о том, как в очередной раз уговорить главного редактора опубликовать статью о деле никому не известного студента, которому подбросили наркотики и даже известному адвокату не удается добиться для него оправдательного приговора. В редакции уже косо смотрели на меня: я в третий раз предлагала опубликовать заметку о деле этого парня. «Неужели больше не о чем писатъ?» — удивлялся редактор отдела общества.

Звонок вернул меня к реальности.

— Они распускают присяжных. И меняют судью. Случилось самое страшное. То, чего мы боялись, — взволнованно сообщила Аня на другом конце провода.

Я с трудом узнавала подругу: куда девались ее привычная неторопливость и рассудительность? Мне послышалось в ее голосе что-то пронзительное. Я поняла, что обязательно нужно проснуться.

— Ты должна нам помочь. В двенадцать часов жду тебя на нашем обычном месте, — прокричала Аня, и связь прервалась.

Наверняка случилось нечто из ряда вон выходящее, если Аня решилась позвонить мне в такой поздний час. Она хорошо знала о моей идиосинкразии к ночным звонкам.

«И все-таки странно, — подумала я. — Зачем будить меня среди ночи, чтобы назначить встречу на двенадцать часов дня?»

Вылезая из постели и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих детей и мужа, я попыталась понять, чем вызвано столь необычное для Ани поведение. За те полгода, что мы по-настоящему сдружились, я, кажется, уже научилась различать, когда знаменитая московская адвокатесса вдруг теряла самообладание и поддавалась панике. Это случалось, когда она сталкивалась с непреодолимыми обстоятельствами.

Трудно сказать, что нас сблизило. Ведь даже внешне мы совершенно не похожи. Аня — небольшого роста яркая брюнетка с манерами аристократки, и я — крупная высокая блондинка, вечно восторженная и улыбающаяся по поводу и без. Думаю, в пape мы производим странное впечатление. Впрочем, через две-три недели нашего знакомства выяснилось, что мы одинаково реагируем на происходящие события, любим одни и те же книги и даже предпочитаем мужчин одного типа.

Я сразу поняла, что Аня говорила о роспуске присяжных по делу ученого Алексея Летучего. Я немного писала об этом деле и собиралась отслеживать судебный процесс. Летучего Анна Сваровская защищала последние три года. Следствие вела ФСБ. Силы были неравны, и тем не менее за эти годы адвокату Сваровской удалось склонить на сторону своего подзащитного российское и западное общественное мнение. Но этого было явно недостаточно, чтобы выиграть столь безнадежное дело: «Летучий обвинялся в государственной измене в форме шпионажа в пользу то ли английской, то ли американской разведки. Принадлежность заморских разведчиков к конкретной западной спецслужбе не была до конца определена даже в обвинительном заключении. Может быть, эфэсбэшники не решились бы возбудить уголовное дело, если бы сам Алексей не рассказал им после задержания о своем знакомстве с иностранцами. Мне до сих пор трудно поверить, что Летучий был столь наивным, что, будучи доставлен в Р-кое УФСБ, три дня просто так беседовал с чекистами. ‹Просто так», то есть без предъявления обвинения, без адвоката. В эти три дня он не считался ни свидетелем, ни подозреваемым, ни обвиняемым. Как можно было остаться таким простодушным, прожив в этой стране почти сорок лет? Как можно было спокойно отвечать на вопросы чекистов, не ожидая подвоха?

Сегодня, через четыре года после ареста Летучего, стало очевидно, что после того, как он рассказал ФСБ о своих вполне «вегетарианских» контактах с иностранцами, его выбрали жертвой для показательного судебного процесса.

Я раньше ничего не слышала о нем и вообще не была знакома с учеными. Мои родители, у которых было много приятелей в научном мире, часто рассказывали, какими чудаками и простаками в обычной жизни бывают доктора наук, профессора и академики.

И еще: я на собственном опыте знала, что такое КГБ. У нас дома дважды проходили обыски, маму и папу арестовали с разницей в два года, и они получили сроки за диссидентскую деятельность. Я хорошо помню ощущение нутряного страха и холода, который возникал чуть повыше живота, когда я вспоминала о следователе, вызывавшей меня на допрос — поговорить о моем отце. Ее звали Ольга Петровна, миловидная женщина в коричневом свитере под горло. Помню, что она носила большие мужские часы на кожаном ремешке, который был надет поверх свитера. Она не улыбалась, и от всего ее облика веяло могильным холодом. Помню рассказы папы о его встречах с неким Борисом Ивановичем в его кабинете на Лубянке, где он убеждал уговорить маму признать вину в антисоветской деятельности. Когда мама освободилась из тюрьмы и мы встретились с ней на Горном Алтае в бараке для ссыльных, где ей выделили две комнаты с печкой, она рассказала мне, как на вопросах в СИЗО «Лефортово» следователь с говорящей фамилией Губинский пугал ее, что, если она не признается в своих связях с заграничными антисоветскими фондами, ее детей и