Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

Объективный аспект в содержании вины он в то время усматривал в том, что вина – это психическое отношение правонарушителя не только к своему поведению, но и к его результату. Что же касается причинной связи, то применительно к ней единство субъективного и объективного Иоффе усматривал в том, что юридически значимой может признаваться лишь такая причинная связь, которая охватывалась или должна была охватываться предвидением лица, об ответственности которого идет речь. То, что, по существу, он воспроизводил здесь адекватную теорию причинной связи в ее субъективистском варианте, его не смущало.

Справедливости ради отметим, что в одной из последующих работ он эти взгляды – по крайней мере в отношении причинной связи – признал ошибочными.

Вскоре в дополнение к ним была предпринята попытка вычленить юридически значимую причинную связь с помощью диалектических категорий возможности и действительности. В докторской диссертации (1954 г.) и в монографии об ответственности (1955 г.) в развитие этих взглядов было предложено различать абстрактную и конкретную возможности наступления вредоносного результата. Если поведение лица превратило возможность настуления результата в действительность или, во всяком случае, обусловило конкретную возможность наступления результата, то можно констатировать наличие юридически значимой причинной связи между поведением лица и наступившим результатом. Если же поведение лица обусловило лишь абстрактную возможность наступления результата, то юридически значимой причинной связи между поведением лица и результатом нет.

Поведение субъекта превращает возможность наступления результата в действительность, когда характерные черты этого поведения воплощают себя в индивидуальных особенностях результата. Если же результат наступил вследствие обстоятельств, носящих объективно повторяющийся характер, причем в связи с этими обстоятельствами находится поведение субъекта, то это поведение обусловило конкретную возможность наступления результата. Но если поведение лица не превратило возможность наступления результата в действительность и не обусловило конкретной возможности наступления результата, то юридически значимой причинной связи между поведением субъекта и результатом нет[130].

Нужно сказать, что эти взгляды вызывают больше вопросов, чем ответов.

Они выглядят особенно запутанными применительно к тем случаям, когда поведение субъекта, по мнению Иоффе, обусловило конкретную возможность наступления результата. Ведь для того чтобы установить наличие юридически значимой причинной связи, мы должны, с точки зрения самого автора, ответить по крайней мере на два вопроса: носят ли обстоятельства, превратившие возможность наступления результата в действительность, объективно повторяющийся характер или нет; находится ли в связи с этими обстоятельствами поведение субъекта и если находится, то в какой связи? По-видимому, эта связь должна быть не всякой, а существенной. Совершенно очевидно, что ответ на все эти вопросы мы сможем получить лишь исходя из данных опыта, практики, что и предлагал Л. А. Лунц, за что Иоффе в свое время подверг его критике.

К тому же Иоффе так и не ответил на вопрос, каков должен быть характер самой причинной связи как условия ответственности, поскольку деление причинной связи на необходимую и случайную он считал неприемлемым по соображениям как методологического, так и прикладного порядка.

Далеко не все благополучно и с трактовкой вины как единства субъективного и объективного.

Прежде всего, неясно, о психическом отношении субъекта к какому результату идет речь: к результату, который еще не наступил, или к результату, который уже наступил.

Если имеется в виду результат, который еще не наступил, то есть идеальный результат, то такой подход не добавляет ничего нового к определению вины как психического отношения субъекта к своему поведению.

Если же имеется в виду результат, который уже наступил, то отношение субъекта к этому результату, по существу, находится за пределами понятия вины и может рассматриваться лишь как отягчающее или смягчающее вину обстоятельство, что для гражданского права при определении меры ответственности в принципе значения не имеет.

В заключение остановимся на одном сугубо специальном вопросе, не только представляющем теоретический и прикладной интерес, но и лишний раз свидетельствующем о том, насколько взвешенно должен подходить ученый к формулированию своих взглядов. Речь идет о понятии непреодолимой силы. В статье, опубликованной в 1948 году, Иоффе заявил, что деление случая на две его разновидности – простой случай и квалифицированный случай, то есть непреодолимую силу, с философской точки зрения ничем не может быть оправдано. Вскоре, однако, он одумался и подверг категорию непреодолимой силы достаточно серьезной проработке. Но с одним положением, которое автор выдвинул, во всяком случае нельзя согласиться. Сопоставляя непреодолимую силу с повышенно опасной деятельностью, автор пришел к выводу, что по отношению к этой деятельности непреодолимая сила может выступать в качестве либо внешнего, либо внутреннего обстоятельства. Между тем внутреннее по отношению к указанной деятельности обстоятельство выступает уже не как непреодолимая сила, а как момент, присущий самой этой деятельности, который и придает ей качество повышенно опасной.

Непреодолимая сила выступает как обстоятельство, освобождающее владельца источника повышенной опасности от ответственности, – не потому, что между повышенно опасной деятельностью и вредоносным результатом отсутствует причинная связь, а потому, что, будучи внешним по отношению к указанной деятельности обстоятельством, непреодолимая сила вклинивается в нормальный ход этой деятельности, нарушает его, в результате чего и происходит причинение вреда. Можно, таким образом, сказать, что непреодолимая сила причиняет вред посредством источника повышенной опасности.

* * *

Признаться, мне нелегко было писать эти заметки, поскольку они касаются ученого и человека, с которым был тесно связан несколько десятков лет, хорошо знал его и сильные, и слабые стороны. И все же мне пришлось преодолеть психологический барьер, который я испытывал, для того чтобы грядущие поколения ученых сумели извлечь уроки из пройденного нами пути, сохранили трепетное отношение к науке, с должным чувством ответственности относились к каждому своему слову, как устному, так и печатному, не искали легкого успеха, который порой оборачивается горьким разочарованием, находили в себе достаточно сил, чтобы во имя достижения истины идти, когда это нужно, против течения.

Нелишне в связи с этим ознакомить читателей с выдержкой из письма Екатерины Абрамовы Флейшиц автору этих строк от 1 мая 1963 года: «Так часто приходится сталкиваться с тем, что научный спор – это лишь некоторое “упражнение” с прицелом, ничего общего с наукой не имеющим, так часто наблюдаешь проявления глубокого, по существу, равнодушия к тому, что человек делает целую жизнь, что когда встречаешь совсем другое отношение, воспринимаешь его как подарок. У многих, многих ленинградцев есть именно та “серьезность” отношения к своему научному делу, которой мне так часто не хватает в московских коллегах…»

После написания этих строк минуло более сорока лет, произошла смена поколений. Грани между москвичами и ленинградцами (нынешними петербуржцами) в их отношении к науке во многом, к сожалению, оказались стертыми. На память приходят строки