Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

стали угощать конфектами от головокружения. Потом было сказано всем пассажирам закрепить себя специальными ремнями к сидению. Вскоре что-то заревело снаружи, и аппарат побежал, набирая скорость и легко отделившись от земли, – «Туполев» («Ту-104») поплыл в воздухе, забирая быстро высоту.

Пассажиров было человек шестьдесят и половина мест была свободных. Посреди между рядами кресел в проходе бегали дети, в возрасте 4–6 лет. Из кабины пилотов были переданы для публики бюллетени, в которых сообщалась фамилия пилота, бортмеханика, высота – 9000 м, температура за бортом —50°, маршрут – Москва – Рига – Копенгаген— Брюссель – Бурже (Франция).

Часа через два стали готовиться завтракать. Каждый пассажир выдвинул перед собой крышку стола, а стюардессы принесли закуски с неизменной русской икрой, курицу с рисом под белым соусом, в горячем виде, десерт и кофе. После завтрака, под шум моторов, публика в креслах стала дремать. Захаров, сидя у иллюминатора, видел далеко внизу, как снег или как вату, белые облака, а вверху была чистая синева неба. Это все, что можно было наблюдать на такой высоте. Вскоре внизу замелькали игрушечные деревушки с маленькими домиками и полями, в виде разной величины и цвета прямоугольников. Это была уже Франция.

Шестнадцать лет тому назад Захаров уехал на восток из Франции навстречу катившемуся на Европу сталинскому валу, а теперь после всех его переживаний в плену у Сталина он вновь попал во Францию, но уже воздушным путем, и стал снова свободным русским эмигрантом, придя в свое первобытное состояние.

Все предсказанное Захарову еще в его далекой молодости за сорок лет вперед сбылось с ним с буквальной точностью. И не должно удивляться тому, что есть люди, одаренные духом ясновидения, о чем говорит апостол Павел в Деяниях Апостольских – гл. 16, стих 16. А величайший драматург Шекспир говорит устами Гамлета о том, что «есть многое в мире, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам» («Гамлет»).

Однако даже лживые идеи иногда имеют у масс свой временный успех и бывают сильнее воинской доблести и самого совершенного оружия. Но если крепко верить в Любовь совершенную, то Она сильнее всех атомов, всяких идей и коня бледного.

Б. Павлов{141}

Семья Дурново{142}

Разбирая старые письма, наткнулся на несколько писем, датированных 57-м и 58-м годами, от Никиты Дурново{143}. Он тогда, отсидев десять лет в концлагере, был выпущен из Советского Союза.

Те, кто кончил в 1926 году Крымский кадетский корпус{144}, его хорошо знают, я же лично знаю его с 1920 года. В 1920 году мы с ним оказались в Крыму, в Феодосии, в 3-м классе, в сводно-кадетской роте при Константиновском военном училище{145}. Потом вместе пережили эвакуацию, вместе были в Стрнище и в Белой Церкви. В моей памяти он остался как хороший товарищ, высоко порядочный, всеми любимый, несмотря на то что был очень вспыльчив и тогда мог незаслуженно оскорбить, чем попало ударить и наделать больших глупостей. Особенно если дело касалось, как ему казалось, его чести, Никита полностью терял самообладание. В такие минуты у него как-то странно мутнели глаза – поэтому и прозвище его было «Никитка мутный глаз», на которое он немножко обижался.

В 1926 году мы оба кончили корпус и наши дороги разошлись. Он поступил в Белграде в Войну академию, а я поехал учиться в университет в Любляну.

Войну с Германией он встретил как капитан-летчик югославянской армии. Его эскадрилья находилась где-то вблизи Мостара. Как мне рассказывали, эта эскадрилья в короткую войну 41-го года не особенно хорошо себя показала. В последний день войны часть самолетов даже не исполнила приказа и не поднялась с аэродрома. Возмущенный поведением своих сослуживцев, на следующий день, узнав о капитуляции и не желая вместе с ними сдаваться в плен, Никита один вылетел на своем аппарате и потом спустился на Браничком поле, близ Белграда. Там он снял с себя югославянские погоны и, как он потом говорил, навсегда распрощался с югославянской армией. Вскоре он уехал на работу в Германию, но перед концом войны он почему-то вернулся в Югославию, где и был выдан советчикам.

Отсидев, как я уже упомянул, 10 лет в концлагере, он каким-то чудом был выпущен как иностранный подданный за границу. Вернулся он полным инвалидом, наверное, потому его и выпустили. Жена его за это время вышла второй раз замуж и завела новую семью, за что ее, конечно, трудно винить. Кто бы мог предположить, что человек после стольких лет может вернуться за границу из советского лагеря. А он приехал и остался один, больной и никому не нужный. Но он никогда не жаловался на свою судьбу, в его письмах всегда была бодрость и какая-то теплота и умиротворенность. В одном из своих писем он мне писал: «Что касается меня, то я не жалею о годах, проведенных в лагерях, и не беру это с трагической стороны. Наоборот, я теперь больше привязался к нашим, – душа уж больно хороша у нашего народа. Да, конечно, годы под советчиной многих испортили, но нельзя ведь по ним всех равнять».

Он все мне писал, что мечтает поехать повидать мать, которая жила где-то под Парижем, он же тогда ютился на окраине Вены. «Вот все собираюсь поехать к маме, да со здоровьем моим пока не получается», – писал он. Не знаю, удалось ли ему это. Вскоре я получил от его сожителя извещение о его смерти.

У Никиты была сестра Машута и брат Вася{146}. Вася тоже был наш крымец, только на несколько лет моложе. Помню, он маленький приходил к нам в роту проведать брата. После окончания корпуса он поступил в Белградский университет, но мирная жизнь эмигранта его не удовлетворила. Он вступил в Союз Нового Поколения, призывавший тогда русскую молодежь к активной борьбе с большевиками. Этой работе он отдает себя полностью и как завершение посылается с заданием в Советский Союз. В 1939 году, за несколько недель до начала мировой войны, он вместе с Шурой Колковым{147} и Леушиным{148} переходит в Польше границу.

Шура Колков тоже наш кадет-крымец. Я его помню тоже еще по Крыму – мы в один день с ним приехали с фронтов в Феодосию; я попал в 3-й, а он в 4-й класс. В то время еще почти мальчик, ему было лет пятнадцать, он был уже в погонах вахмистра.

В группе, шедшей в Россию в 1939 году, Шура Колков был за руководителя,