Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - Коллектив авторов

кирпичи и летели обязательно так, чтобы угодить кому-нибудь непременно в голову или еще куда-либо – все утепления нарушались, мебельные сооружения шли насмарку, и жизнь положительно делалась невыносимой.

Последнее время А. С. изобрел что-то заменяющее нам стекло в наших искусственно проделанных окнах, вставляя промасленную бумагу, и она давала нам какое-то подобие света. Конечно, после работы наших соседей бумага рвалась. К счастью, они казались очень подвижными и, к нашему великому удовольствию, сравнительно скоро смотались.

Место, где мы остановились, было когда-то деревней, носило название Голованово, но от него, кажется, остались только эти два жалких сарая да местами заглохшие яблони и другие деревья.

В двух километрах от наших сараев в небольшом леске осел штаб корпуса. Там вырыли очень скверные землянки, похожие на ямы, в надежде их скоро покинуть. Это были самые скверные и плохие землянки, какие только мне приходилось видеть за время войны.

Прожили мы в этом Голованове много тяжелых и унылых дней. Позже с тоской и ужасом вспоминали мы стоянку эту, самую тяжелую и невеселую за все дни войны. Стояли дни застоя и уныния. Последнее порождало раздражение, выразившееся в ссорах и затираниях друг друга. Ссорились, кажется, все. Я – с начальством и А. С., помощники – с начальником, связные – друг с другом и писарями. Настроение было мрачное. Раздражали грязь, холод, отсутствие элементарных удобств и масса работы, обилие, которой захлестывало нас, штабников. И не видно было конца и работе, и стенке в этих ужасных сараях, не было видно конца и войне, а с ней – и нашим непереносимым мытарствам.

Однажды, бродя по окрестностям, нашли в лесу лагерь сбежавших от немцев людей. Это были хорошо сколоченные полуземлянки, полубараки, расположенные в густом хвойном лесу. Блеяли овцы, мычали коровы, пели петухи, лаяли собаки, ржали лошади, и от всего этого повеяло такой мирной и человеческой жизнью, что мы пришли в великое умиление, а звуки эти смягчили наши сердца. Давно мы не видели подобных картин.

Люди там жили дружно и довольно зажиточно. То были настоящие русские люди, боявшиеся пленения и не желающие попадать к немцам.

Встретили они нас приветливо и угощали тем, что у них было, затем предоставили нам свою баню, в которой мы очень нуждались. Рассказывали, что немцы, боясь партизан, не ходили в лес далеко, и это спасло их.

Эта встреча с крестьянами была светлым пятном на черном фоне наших головановских дней.

В этом же Голованове произошла смена начальника штаба тыла корпуса. Однажды неожиданно появился в штабе маленький и юркий человечек, очень подвижный и очень шустрый. Носил он полутемные очки, скрывавшие его быстрые глаза, и долго никто не мог разгадать, зачем он появился у нас.

А он появился, чтобы занять место начальника штаба тыла Рассохина. Значит, последнему подходил конец. Он стал совсем напоминать разбойника с большой дороги, особенно после того как у него появился свой связной, дерзкий парень с лицом отъявленного хулигана, для которого, как говорится, не было ничего святого, ничего запретного на этом свете. Связной этот исчезал, а затем появлялся, и всякий раз после возвращения у его патрона на столе появлялась птица в виде курицы или петуха, а патрон его, преспокойно взирая на похождения своего подчиненного, преспокойно пожирал приносимую домашнюю птицу. Оказывается, этот «добрый молодец» промышлял с демонстрацией своего автомата в лагерях в лесу у крестьян. И вот их теперь обоих убирали.

Я радовалась от всей души этой смене. Мне всегда был антипатичен рыжий чуб моего начальника. Совершенно неожиданно для себя обнаружила «скорбящую душу» у нашей машинистки Лимы по поводу ухода Рассохина. Подробности сообщил мне не кто иной, как Сашка, связной полковника Панова. Оказывается, обворожительный пиратообразный Рассохин с его легкомысленным рыжим чубом уже успел совратить Лимку с пути истинного.

Совершилось это, кажется, во время поэтических ночевок в лесу, в мое пребывание в деревне, когда я думала, что меня забыли в ней. Любовники расставались очень трогательно. Их роман, так красиво начатый в зимнем лесу, во время сказочных ночевок на еловых ветках под прикрытием плащ-палатки, был так неожиданно прерван.

Лима ходила грустная и распевала вполголоса свои милые песенки с глазами, невинно опущенными долу. Я, может быть, и ничего не заметила бы, если б не Сашка, так охотно поделившийся со мной своими сведениями.

Новое начальство крепко забирало власть в свои руки и наводило жесткие порядки. Всему делопроизводству придавались стройная система и логическая последовательность после беспорядка и хаоса рассохинского господства. Мне это очень нравилось, т. к. значительно облегчало работу и устраняло путаницу во всех делах. Отдел заметно выправился после прихода нового начальника, стал культурнее и выше.

Не нравился только мне сам начальник, и, кажется, он и всем не очень нравился. Был он невероятно деятелен и работоспособен, и эти ценные качества переходили у него границу, делая его чрезмерно суетливым и беспокойным.

Бурная деятельность его скоро всех страшно утомила, а придирчивость и высокомерное обращение со всеми породили враждебное отношение к нему.

Новый начальник носил имя и фамилию Адам Александрович Вишневский.

Кричал он на подчиненных тонким, пронзительным голоском и всегда при этом старался унизить и уязвить подчиненного. Женщин он люто ненавидел или делал вид, что страшно ненавидит, и горячо требовал от них равного подчинения и выполнения приказаний наравне с мужчинами, говоря, что на фронте он не хочет знать разницы пола и, боже упаси, делать какие-либо поблажки женщине.

Был он всегда прав в своих требованиях, но меня поражало, что ко всем своим требованиям и решениям, принципиально верным и справедливым, он добавлял чего-то своего противного, высокомерного и унижающего другого и этим самым портил весь разумный стиль в своей работе. И благодаря этому невзлюбили его все работники отдела, в том числе и я.

Я вступала с ним постоянно в пререкания и излишние разговоры, чем грубо нарушала устав, гласящий о беспрекословном подчинении солдата офицеру и т. д., а об уставе он непрерывно твердил мне, чем немало раздражал меня и себя.

В своих неистовых наступлениях на всех он все же иногда отступал от меня, к моему немалому удивлению. Я смела надеяться, что причиной тому были логичность и смелость моих высказываний, в которых он не мог не видеть долю здравого смысла, будучи неглупым человеком.

С полковником Пановым началась у него незаметная, но непримиримая война из-за его любовницы Эльвиры. Ненавидел он ее совершенно стихийно. Она как будто не давала ему покоя своим существованием, находясь тут же, рядом с ним. Видел он в ней элемент величайшего зла, обузы и