Георгий Чулков - Годы странствий

Портрет был написан в розовато-белых и золотисторыжих тонах. Глаза и губы были влажны, как у тициановской Магдалины.[1247] И на лице была печать как бы утомившейся страсти…

— Я бываю такой, — прошептала смущенно графиня, — но как вы угадали это? При вас я никогда такой не была… Но вы жестоки, Борис Андреевич: ведь здесь я куртизанка какая-то.

— Разве? — сказал Лунин, ничуть не смутившись. — Я бы не сказал так… И вообще я ничего не хотел…

— А вы сегодня вечером свободны? — неожиданно спросила Любовь Николаевна. — Если свободны, приходите к нам. Графа, впрочем, дома не будет… Мне так хотелось бы поговорить с вами о разных вещах.

— Я приду, — сказал Лунин, всматриваясь в светлые преступные глаза графини.

Когда Лунин вошел вечером в гостиную Бешметьевых, Любовь Николаевна сидела за роялем и играла шопеновский «Marche Funèbre».[1248]

— Это так, — сказала она, протягивая обе руки Лунину, — я больше не буду… Я не хочу меланхолии. Мы слишком часто грустим с вами, художник. Зачем? Нет, право, я молода еще.

Она подошла к зеркалу и сказала:

— И это во мне есть…

— Что это?

— То, что вы написали… Портрет ваш… А ведь живу я как монахиня. Вы знаете?

— Я так и думал…

— Вот как. Почему же вы думали? Ах да. Я понимаю. Граф говорил мне, что вы встретили его в кафешантане… А что эта Клара? Она в самом деле красива? Какие глаза у нее? Она брюнетка?

— Я не знаю, про кого вы говорите… Я не помню…

— Вы, может быть, думаете, что граф скрывает от меня свои увлечения? — Она засмеялась. — Нет, Борис Андреевич, граф — откровенный и благородный человек…

Любовь Николаевна была взволнована, возбуждена и теперь еще более походила на портрет, написанный Луниным. Казалось, что на глазах у нее слезы и что она смеется, чтобы утаить их. И рот ее был похож на цветок алый, томно распустившийся, благоуханный и жаждущий влаги…

— Я не хочу умных слов, даже мыслей умных не хочу, — сказала графиня, — мне хочется говорить и делать глупости сегодня… Эта злая и праведная жизнь убивает меня… Я не могу больше, не могу. Я не хочу быть такой строгой, как ваша жена. Она прекрасна, я влюблена в нее, но она не умеет щадить никого, никого… Только вас. Почему она только вам все прощает?

— Я не знаю, я не совсем понимаю вас…

Тогда она дерзко и вызывающе засмеялась в глаза Лунину.

— Хотите быть сегодня милым и делать глупости вместе со мной?

— Но ведь я стар и скучен.

— Неправда. Вы просто боитесь меня?

— Может быть, и боюсь.

Глаза графини засияли лукаво и нежно.

— Художник! Поедемте кутить… Повезите меня куда-нибудь в невозможный притон или в клуб какой-нибудь подозрительный.

Любовь Николаевна взяла газету.

— Вот, смотрите: объявления… Вот клуб на Владимирской… Маскарад в пятницу. Сегодня пятница. Очаровательно. Мы едем? Не правда ли?

— Но там грязно и скучно.

— Грязно… Может быть… Но скучно не будет, потому что я сама полна радости и веселья. Ха-ха-ха! Почему вы так мрачны? Вы думаете, что это пир во время чумы?.. Не надо так думать. Не надо. Я совсем простая. И вы будьте простым. Мы будем пить шампанское…

Любовь Николаевна послала прислугу за домино.

И там, в клубе, она продолжала смеяться, а когда она сняла маску, на глазах у нее были слезы.

Возбуждение Любови Николаевны влияло на Лунина. И грязная роскошь клубных зал, бессмысленные шутки грубоватых масок, холодное шампанское — все поддерживало в Лунине настроение странное и тревожное.

И слезы графини пугали его.

— Нет, вы не умеете веселиться, — смеялась Любовь Николаевна, — почему вы мрачны? Вы думаете о жене вашей? Она — прекрасна, прекрасна… Но зачем такие строгие глаза? Ведь все проходит, все проходит. Мы слабы. И пусть. Правду я говорю?

— Да. Все проходит, — улыбнулся Лунин, пьянея.

— А мой муж? Нравится он вам?

— Очень.

— Ну да, конечно. Я так и знала. Я влюблена в вашу жену, а вы — в моего мужа. И потому мы вместе, должно быть, в этом прелестном дворце.

Она опять истерически рассмеялась.

— А знаете, когда-то мой отец был против нашего брака. У нас были тайные свидания с мужем… И он простаивал на морозе по три часа, ожидая меня. А вы… вы… Ха-ха-ха! Вы могли бы на морозе… Так… Боже! Что я говорю! Простите меня. Он — рыцарь, мой муж. А эта Клара? Я хотела бы с ней познакомиться, право.

— Довольно! — сказал Лунин, отнимая шампанское у Любови Николаевны.

— Как хотите…

— Все проходит, — повторил Лунин рассеянно. — Нет, не все проходит, — как-то особенно серьезно и значительно прошептала Любовь Николаевна. — Любовь не проходит. А вы? Вы могли бы влюбиться, Борис Андреевич?

Лунин посмотрел в пьяные и томные глаза Любови Николаевны, на ее нежные губы и неожиданно для себя сказал:

— Да.

Когда они вышли из клуба, мартовский влажный вечер обвеял их горячие лица. Любовь Николаевна теперь не смеялась.

— Я не хочу домой, — капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, — я хочу на Острова…

На Каменноостровском она торопила извозчика:

— Скорей! Скорей!

Неожиданно она запрокинула голову.

— Милый! Милый! Целуй!

Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

— Мы мертвые, — прошептала в ужасе Любовь Николаевна. И вдруг она вскрикнула: — Что это? Что это?

Они проезжали мимо дома старого князя. Во втором этаже все окна были освещены ярко. Двигались черные тени.

— С отцом случилось что-то… — сказала Любовь Николаевна, судорожно сжимая руку Лунина. — Боже мой! Как страшно… Боже мой!

— Вы домой хотите? — с тревогой спросил Лунин.

— Домой? Нет, нет… Я боюсь. Боже мой! Я схожу с ума. — Она повернула заплаканное лицо к Лунину: — Я к вам хочу, Борис Андреевич.

— На Жуковскую! — крикнул Лунин извозчику, и ему не казалось странным, что Любовь Николаевна так неожиданно, ночью, решила ехать к нему и вот сейчас целовала его холодными губами.

Когда Лунин и Любовь Николаевна очутились вдвоем в лифте, она закрыла лицо руками и вздрогнула.

— Зачем это? Зачем?

— Рассуждать не надо, — сказал Лунин, — судьба такая. Все как сон. И мы кому-то пригрезились, должно быть, такими.

— Какие у вас холодные руки.

Лунин отпер квартиру и без звонка, не разбудив прислуги, провел Любовь Николаевну к себе в мастерскую.

— Светает, — сказала графиня, — шесть часов.

Лунин отдернул штору на огромном окне, и открылся Петербург утренний: туманная, желтая даль Литейного проспекта, скучная сеть трамвайных, телеграфных и телефонных проволок; сине-зеленые пятна ночных гуляк, проституток, дворников…