Василий Катанян - Прикосновение к идолам

Повторюсь: после концерта она в поклоне подобрала одной рукой пышную белую накидку и, волоча ее, медленно пошла за кулисы, покачиваясь в такт музыке. Она улыбалась как-то очень удивленно и одновременно приветливо, играя песцами, а нам хотелось удержать ее на сцене, чтобы она пела снова и снова…

Последняя записка Марлен Дитрих:

«В это майское утро мне кажется, что я чувствую начало умирания, — поскольку у меня нет никакого опыта в этой области, то я не могу объяснить, почему я это знаю. Но оно обретает реальные очертания. Я почти надеюсь, что это оно и есть».

Натан Федоровский, или нищета и блеск эмигранта

Впервые я увидел его в 1983 году — ярко-рыжего, красивого, молодого, бедного и неустроенного, но не унывающего и полного надежд, которым суждено было сбыться. В Берлине тогда устроили выставку «От символизма к футуризму», и Натан буквально там пропадал. Он не мог наглядеться на всё эти его любимые футуристические книги и плакаты, на фотографии и рисунки, коллажи и инсталляции. Тогда Натан и не предполагал, что со временем он будет владеть какими-то из этих сокровищ, будет держать их в руках, поглаживая или, укрепив на стене, завороженно смотреть на них часами, днями, годами…

Выставка была до перестройки, и сейчас тем, что помоложе, даже не понять, что тогда нам, приезжим из Москвы, не так уж и безопасно было общаться с эмигрантами, ведь мы запросто могли стать невыездными. Но об этом забывалось — таково было силовое поле обаяния этого красноволосого доброго человека. Его поведение располагало к искренности, он никогда не хитрил и не кривлялся, не старался казаться кем-то другим, и с ним нельзя было не быть откровенным. Мы подружились сразу же не только в силу всех этих его особенностей, но и в силу общих интересов и идей, которым Натан остался верен до конца, каким бы катаклизмам они ни подвергались на его родине.

Родился он в 1940 году, в семье военного, в Днепродзержинске, на Украине. Юношей поступил на филологический факультет Ленинградского университета и с блеском его окончил. В 1980 году с женой и маленьким сыном он эмигрировал, сначала в Вену, потом в Западный Берлин. Язык он осваивал уже «на ходу», с трудом зарабатывая журналистикой и фотографией. Жизнь их была нищетой и блеском: неустроенность эмигранта, чудовищная ностальгия прелестной молодой женщины, его жены Гали, путаница в языках маленького ярко-рыжего Максика, для которого Галя подбирала куски картона от обувных коробок, выброшенных возле магазина, — мальчику не на чем было рисовать… Единственная ценная вещь — серебряный бальный ридикюльчик, свадебный подарок — была продана в минуту жизни трудную, которым не было видно конца. Но постепенно прояснялись для Натана законы того общества, куда его забросила судьба. Энергия, природный оптимизм, недюжинный ум и личное обаяние, помноженное на отличное знание предмета, которым он занимался, помогли ему выдвинуться и стать дилером с международным именем. Во второй половине восьмидесятых годов, недалеко от Курфюрстендамма, он открыл «Avantgarde Galerie Berlin», которая скоро превратилась в один из культурных центров Германии.

Почти мальчиком влюбившись в поэзию Маяковского и в личность поэта, Натан пронес эту любовь до конца своей короткой и яркой жизни. Он говорил мне примерно следующее: «Если среди ста томов его партийных книжек отобрать стихи, что бередят душу, что потрясли нас и будут потрясать тех, кто впервые их прочтет, — то таких шедевров у Маяковского наберется целый том. И том этот, я убежден, останется навечно. Разве этого мало? Ведь все великие стихотворения Тютчева — тоже один том. Но никому в голову не приходит кидать за это в Тютчева камни. В России же сейчас пишут, что время собирать камни, а на самом деле только и делают что кидают их друг в друга и в историю, зачастую попадая в гениев».

И хотя еще в Ленинграде (уже в пору своей зрелости) Натан увлекся — и серьезно увлекся! — другим большим поэтом, Иосифом Бродским, он мог бы повторить слова Маяковского: «Мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имен».

Свою любовь к «любимым именам» он доказывал на деле. Кому пришло бы в голову устроить у себя в галерее выставку «Мир Лили Брик» — это зеркальное отражение поэта? Зажегшись идеей, он упорно добивался ее воплощения и убедил, уговорил, захлестнул, чуть ли не заставил нас силой согласиться на экспозицию. Мы же с Инной радостно и благодарно подчинились его одержимости. Со своей нечеловеческой энергией и настойчивостью он все организовал, «разорил» нашу квартиру в Москве, сорвав все со стен (мы же с ужасом и восторгом смотрели на его вдохновенный разбой), запаковал, перевез, развесил, созвал зрителей, всех угостил, пригласил актеров читать стихи. И все слушали, смотрели, восхищались и выставкой, и Натаном — еще неизвестно, чем больше. А какой каталог он сделал! Если писатель живет в своих книгах, то Федоровский — в своих каталогах. В них его вкус, его душа, его талант.

Выставка имела большой успех и прессу, она экспонировалась несколько месяцев. Будь на то воля Натана, он сделал бы ее постоянной. Должен заметить, что под воздействием «Avantgarde Galerie» Государственный Литературный музей в Москве открыл к столетию Маяковского целый зал, посвященный музе поэта. Не это ли называется культурной диффузией?

«31 октября 1992 года состоялось открытие выставки «Мир Лили Брик», — писал Андрей Битов. — После того, как Маяковский был назначен Сталиным «лучшим и талантливейшим», после того, как несчастного самоубийцу расстреляли из пушки советской славы, после этого двойного убийства, Маяковский обрел свое единственное личное бессмертие у Бриков, как при жизни обретал там единственное убежище.

Как говорят, инцидент исперчен.Любовная лодка разбилась о быт…

И вот этот мягкий и нежный быт, о который она разбилась. Что бы мы знали о нем без Лили Брик? Казенную комнату в коммуналке напротив ЧК с портретом Ленина, под которым поэт каким-то образом себя чистил?

Фотокарточки, автографы, любовные записки, печатка, увядшая перчатка, телеграмма: «Володя застрелился»… Большая, как нотная тетрадь, «Сестра моя — жизнь», переписанная специально для Лили журавлиным почерком Пастернака.

Его щедрое просветительство нельзя переоценить. Он знакомил широкую публику в Германии с искусством мастеров России, о которых еле знали специалисты, — и то зачастую понаслышке. Он представил немцам Георгия Зимина — художника и «фотограммиста», не известного даже у себя на родине, ибо Зимин предпочитал не выставляться, отрицая режим, который признавал лишь социалистический реализм. В каталоге, изданном Федоровском, остались жить работы художника на тему «Скрябин в танце», основой им послужила хореография Лукина, балетмейстера тоже непризнанного, который вторично родился благодаря Натану Федоровскому.