Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

В гуще дня, перегруженного работой, людьми, занятиями с сыном, в гуще дня – телефонный звонок: «Леонид приехал в Москву на несколько дней, просил Вам сказать – вечером будет дома. Приедете? Сможете? Концерт Зои Лодий? После работы и до концерта успеете к нам зайти?»

Леонид! мир рухнул! Ни осени, ни (лёгкой!) простуды, ни – дикого ветра… День позади, озноб радости. Лечу переулком Никитской (счастье, что друг Ваш живёт так близко от Консерватории!). Успеем – сегодня же повидаться! Спешу – точно 16 лет! Над переулком высоко – два освещённых окна… Ох, как холодно! А мне – жарко!.. Уже следующий дом – Ваш!

Лестницей – через ступеньку. Звонок. Ваш голос. Кому-то на руки бросаю пальто. Но люди так мешают сейчас! Так давно не видались, сколько надо сказать, чего в письме не напишешь…

Смешные, оживлённые рассказы. Задыхающийся, лёгкий, полузастенчивый, нарочито смакующий, так давно любимый Ваш смех!..»

Смех Леонида, сотрясающий, тихо, плечи. Опершись о свою палочку, наклонив, как птица, клювастую голову, блестя льдинками пенсне, вскидывая на меня всё вмиг постигающий взгляд, – точёные черты, за много лет уж чуть постаревшие. Он убедительно, с ядовитой императивностью и с медовой медленностью – что он сейчас мне скажет? Люди друг другом заняты, в комнатном гомоне мы – одни.

– Вы понимаете, Ника, – говорит он, беря длинной рукой мою руку, неотрывно мне глядя в глаза, – всё, что так музыкально определилось в вас в эти годы, эти – я сосчитал, Ника, тринадцать лет, – он переживает немного, – мне стало теперь совершенно чуждо… Да, постойте! органически, Ника, чуждо… – упоённо настаивает он и крепко, как хозяин, сжимает мою руку. – Вы просто перестали, Ника, – понимаете? до самой глубины перестали для меня быть авторитетной. Вы мне больше не им-по-ни-руете!.. Основное ваше для меня уже больше не звучит! Для меня звучит – знаете кто, Ника? Дос-Пассос, Хемингуэй, Джойс. Всего больше сейчас – Джойс! Вы его не читали! Я прочёл его восхитительную книгу – я вас обязую её прочесть! Вы скажете, что я пуст, Ника? Да, я пуст совершенно, – но в этой пустоте есть такая интенция и к непустоте…

«Я стояла и слушала, Леонид: Вы пространно и лаконично (после тринадцати лет – какой! – дужбы! которая поглотила даже любовь нашей встречи, и более неожиданно, чем если б потолок обвалился) читали мне Ваш манифест. Манифест Вашего освобождения от нашего мира. Я стояла и слушала.

О, я не изменилась в лице. Разве в этом мире просят пощады? Мария-Антуанетта – движеньем, которым принимают корону, бросилась под топор гильотины. Мне оставалось только повторить её час…»

– Я знаю, Ника, всё, что вы мне сейчас скажете. (Он улыбается, но на улыбке настаивать некогда, слишком много надо сказать.) Но я наконец прерываю:

– Но я так Вас, Леонид, знаю, что вы могли бы отдохнуть, я бы за вас говорила. Мне грустно сейчас, но я стала ненавидеть трагедии, дайте мне вон то пирожное с кремом, я съем его – и пойду. Я не хочу опоздать на Зою Лодий…

– Да, да, я не всё сказал. Я должен сказать вам ещё одно: что, несмотря на всё это, – я не хочу, Ника, чтобы вы меня – бросили!

Леонид смотрит на меня внезапно тем самым взглядом, каким смотрел на меня в нашу первую встречу.

– Я не освобождаю вас от себя. Я хочу быть совершенно свободным (упоеньем звучит в устах его это слово!) – и всё-таки знать, понимаете, Ника, знать твёрдо, что вы для меня – есть…

– До свиданья, Леонид, – говорю я, – если не хотите «прощайте»! Я всё поняла. Через двадцать лет мы ещё поговорим с вами!

Он прижимает к губам мою руку, я целую его в лоб. Я сбегаю по лестнице – в ледяной ветер. Противясь ему. «Вот и кончено», – говорю я себе, круто нагнув лицо, чтобы дышать, – от горечи и от ветра, и спешу, спешу очень – сейчас начнётся концерт!

В вестибюле – полутемно, – только зеркала провалами в мерцании притушенных стенных канделябров.

«Опоздала…», через закрытую дверь доносился изумительный голос, – как вовремя он раздался сейчас, смирив горечь, заливая её – другой, чудной печалью… «Час незаметно за часом проходит, дальше скользим мы по зеркалу вод…» Шуберта поёт Зоя Лодий.

«Леонид! Спустя восемь лет Вы мне писали: „Забудьте, Ника! Это не я, это какой-то дурак говорил, Ника…“

Вы утвердились в своём отношении ко мне.

А затем прошло ещё тринадцать лет, Леонид, и я Вам, сейчас, отвечаю, теперь 1954 год. Я – никогда не менялась к Вам… Мы встретились с Вами в 1920‑м…»

Годы спустя – после лет переписки – будет день, когда Леонид привезёт к Нике свою жену Мусю – высокую, темноволосую, красивую. Она для него оставила мужа, а муж не смог с ней расстаться и, полюбив Леонида, долго жил с ними – возле них.

Знакомство с Мусей венчалось ночью, весенней. Она, Леонид и Ника шли по Москве, ночной, и тихо, втроём, говорили…

Это, собственно, была передача Никой Леонида – Мусе, и это была удивительная ночь… Ночь – итогов!

Этой ночью ещё раз оправдалось её одиночество, её человеческая и женская правда. Как в отказе её переехать к тому старому другу, после смерти жены предложившему ей с Серёжей помощь и кров. Как в том дне с доктором Р-вым. Как в срезанных у корня кудрях, чтобы убить тягу двадцатилетнего к тридцатишестилетней. Как в отдаче Андрея – Анне. Как в отдаче Леонида – Мусе, теперь.

Замысел Ники дописать важное из своей жизни шёл к концу. Оставалось – встреча с Мироновым. Ей хотелось так же подробно, как дописала о Жене, вызвать в жизнь те полтора месяца, что они прожили вместе с Колей. Но – усталость. И – драгоценно! Что-то в ней противилось – дать Морицу те зрелые дни с Колей, такие ещё недавние.

Глава 5

Ещё о Миронове

Ей шёл тридцать девятый год. Придя домой, она узнала, что уже два раза без неё заходил «какой-то Миронов». С их разлуки было шестнадцать лет!

Он пришёл. Сознался, что, не сосчитав лет, он долго ходил по переулку, не решаясь подняться.

– Я боялся, что увижу – старуху… Но я потрясён! Ты совсем молодая…

Её молодой вид так, вправду, потряс его, что он, смеясь, должен был сесть. Сели рядом в кресла – и проговорили до свету. Он был в Центре в командировке и прожил у неё много