Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

своих творений — ни в смысле полезности, ни в отношении трудности выполнения, ни в благородстве — с большой дорогой, которую можно увидеть в Перу и которую проложили прежние владыки этой страны от города Кито до города Куско (ее протяженность — триста лье), прямою, гладкой, мощеной, огражденной с обеих сторон прекрасными и высокими стенами, с текущими вдоль них с внутренней стороны двумя никогда не иссякающими ручьями, обсаженными красивыми деревьями, которые на их языке называются „молли“. Где они встречали на своем пути горы и скалы, они пробивали их и выравнивали, а где им попадались ямы, они закладывали их камнями, скрепленными известью. В начале каждого дневного перегона у них были большие дворцы, где хранились съестные припасы, одежда и оружие как для нужд путешественников, так и для проходящего войска. Воздавая должное этой работе, я принимаю в расчет трудности ее исполнения, которых в этих местах было особенно много. Они строили из камней размером не менее десяти квадратных футов; и у них не было других средств перемещения строительных материалов, кроме их собственных рук, и они тащили свои грузы волоком; и не было у них также способов поднимать тяжести, кроме единственного приема, состоявшего в том, чтобы возле возводимого ими строения по мере его возрастания насыпать землю, а затем убирать ее прочь» (Кн. 2, с. 107)

Отмечая эти успехи индейцев, Монтень с грустью пишет об упущенной возможности привнести в их мир достижения европейской цивилизации. Его раздумья представляют собой трагический контрапункт. Толстой отметил это место в главе загнутым нижним уголком:

«…преобразования и перемены в судьбе стольких царств и народов не произошли при тех, кто мог бы бережно смягчить и сгладить все, что тут было дикого, и вместе с тем поддержать и вырастить добрые семена, брошенные здесь самою природой, не только привнося в обработку земли и украшение городов искусство Старого Света, но также привнося в добродетели туземцев добродетели греческие и римские! Каким это было бы улучшением и каким усовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего поведения за океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и подражание ей и установили между ними и нами братское единение и взаимопонимание! До чего же легко было бы ей завоевать души столь девственные, столь жадные к восприятию всего нового, в большинстве своем с прекраснейшими задатками, вложенными в них природою! Мы же поступили совсем по-иному, воспользовались их неведеньем и неопытностью, чтобы тем легче склонить их к предательствам, роскоши, алчности и ко всякого рода бесчеловечности и жестокости по образу и подобию наших собственных нравов. Кто когда-нибудь покупал такою ценой услуги, доставляемые торговлей и обменом товарами?

Столько городов разрушено до основания, столько народов истреблено до последнего человека, столько миллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и богатейшая и прекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем и жемчугом: бессмысленная победа!

Никогда честолюбие, никогда гражданские распри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь непримиримой вражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий» (1876, 3, 507 / Кн. 2, 122).

Толстому импонировал способ компоновки Монтенем материалов: живописать с разных точек зрения в едином контексте повествование о событии и соучастие в нем конкретных персонажей. Это нечто подобное тому, что Толстой называл одним термином «история-искусство». Опыты Монтеня — это миг в его единстве эпического и субъективного: историческое событие, раскрываемое через конкретно действующих героев, реальных лиц. Но Толстой понимал и другое: невозможность передать во всей полноте событие с его участниками как проявление постоянно движущейся истории. Потому он и отчеркнул мысль Монтеня:

«Если бы все дошедшие до нас сведения о минувшем были действительно достоверными и какой-нибудь человек держал их все в своей голове, то и тогда это было бы меньше чем ничто по сравнению с тем, что нам не известно. До чего же ничтожно даже у людей наиболее любознательных знание того мира, который движется перед нами, пока мы проходим свой жизненный путь» (1876, 3, 502 / Кн. 2, 119).

Зоркий глаз читателя-Толстого не мог не остановиться на раздумьях Монтеня о причинах зла и насилия, особенно проявлявшихся во время противоборствующих сил — будь то войны, восстание, разгул власти над униженными и угнетенными.

В достаточно большой главе много примеров жестокого отношения представителей рода людского к человеку и целым народам: от древнейших времен до позднего средневековья. И одной из причин такого жестокого исторического существования Монтень считал ненасытную жадность человека. Она свойственна самой природе человека, закреплена в социальных привычках и установках: богатый всегда прав и всегда в силе, а власть сильных мира сего, как правило, растленна и безгранична, но есть и исключения.

Толстой в этом контексте отчеркнул фрагмент, в котором утверждаемой мысли о жадности и неблагодарности противостоит положительный пример всевластного персидского царя Кира:

«Как же ему (властителю. — В.Р.) удовлетворить желания своих подданных (служителей власти, воинов. — В.Р.), если эти желания возрастают по мере того, как они выполняются? Кто думает только о том, как бы побольше ухватить для себя, тот не думает об уже ухваченном. Неотъемлемая черта жадности — неблагодарность. Здесь, пожалуй, уместно вспомнить о том, что некогда сделал Кир[209]; его пример мог бы послужить пробным камнем и для королей нашего времени» (1876, 3, 496 / Кн. 2, 116).

Стало быть, есть исключения, именно они, как полагал Монтень, могли бы «послужить пробным камнем и для королей нашего времени». Подобных примеров для подражания немало и в творчестве Льва Толстого.

О славе и «своем превосходстве над другими людьми»

Монтень на конкретных примерах, рассматривая тот или иной порок, обозначал контур его проявления в реальном общении, давал оценку происходящему и часто в неназойливой форме предлагал нравственный выход из сложившейся ситуации.

Главу «О славе» Толстой прочитал с особым интересом и на полях текста сделал немало пометок. Это вполне объяснимо.

Л. Н. Толстой. Хутор Русаново Тульской губ. Фотография Е. С. Томашевича. 1891 г.

Л. Н. Толстой по пути из Москвы в Ясную Поляну (в 1886, 1888, 1889???) или из Ясной Поляны на хутор Буткевичей в 1891 г. Любительская фотография. Переснимок из «Журнала-копейки» СПб. № 97, ноябрь, 1910

Л. Н. Толстой со своими единомышленниками на хуторе Буткевичей в Тульской губ. Русаново. Фотография Е. С. Томашевича. Л. Н. Толстой сидит третьим слева. 1891 г.

Л. Н. Толстой и пианист А. Б. Гольденвейзер