За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

А когда возвращались из Зубцова, сложилось: человечество воюет испокон веков, от Адама и Евы, со времен изгнания из рая, а почему? Потому что в раю стало Еве скучно: Адам весь такой правильный, подтянутый, утром побрился, позавтракал, жену в щечку чмок и – на службу, в штаб Эдемского военного округа, весь день там в заботах о том, что делать, если черти нападут всем своим международным буржуазным сообществом. Вечером возвращается усталый, ему ни до чего. А Ева весь день одна в раздумьях о том, что тихая райская жизнь не совсем по ней, иной раз на нее находит такое настроение, что она не понимает, что с нею делается, сам рай не интересен, хочется куда-то бежать, а куда – не знает. Сто лет проходит, двести, триста, тысяча, а все остается по-прежнему. И вдруг появляется змей-искуситель, гонимый всеми писатель, пьесы все запрещены, но сам такой забавный, полная противоположность начальнику Эдемского штаба…

Эврика! Живут муж и жена, пусть даже так и называются Адамом и Евою, а в Еву влюблен изобретатель Ефросимов, фамилия происходит от греческого «радость, веселье». И только ради спасения своей возлюбленной он спешит создать средство от отравляющих веществ…

И как только приехали на Пироговку, сразу – к столу, но не к обеденному, а к письменному. Понеслось, заклубилось, загорелось, запузырилось, сцены наползали одна на другую, ломая и сминая друг друга, действие развивалось не по законам Станиславского, а, скорее, по мейерхольдовским, что хорошо для Красного театра, но не совсем для Вахтанговского. Трамвай с мертвой водительницей, въехавший в магазин, самого автора привел в бешеный восторг: ах, как это будет смотреться на сцене! Массовое падение людей замертво должно будет вызывать тревогу зрителей, а стало быть, заставлять их с большей ответственностью готовиться к грядущей войне.

Дописав, он с пылу с жару прочитал пьесу жене. Внимательно выслушав, Любовь Евгеньевна несколько минут молчала, потом ответила:

– Когда у тебя появилась я, ты написал «Роковые яйца», потом – «Собачье сердце», лучшее свое произведение, с которым ты останешься в веках. Ты написал прекрасные пьесы «Дни Турбиных» и «Бег», которые будут ставиться еще много лет после твоей смерти. Ты создал изумительные «Записки врача». Но когда у тебя появилась эта Леночка, что-то в тебе испортилось. Я не хотела тебе говорить, но пьеса про Мольера слабенькая, инсценировка «Мертвых душ» тоже, а эта «Адам и Ева» вообще какой-то сплошной сумбур. Откровенная халтура. Может, тебе больше не надо писать пьесы, милый мой Мака?

Письмо М. А. Булгакова И. В. Сталину

30 мая 1931

[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 857. Л. 10–15]

– Может, мне в дворники?! – стукнув кулаком по столу, заорал Михаил Афанасьевич на всю Большую Пироговскую, да так что даже в Абрикосовский переулок улетело.

– Тиш-тиш-тиш, – произнесла Любаша соответствующее такому случаю заклинание, но и оно не помогло:

– Леночка ей виновата! Я, между прочим, уже полгода, как ни разу не видел ее. Да и вообще, какое отношение имеет глупое бабье к творчеству писателя? Ногти, пилочка, и берется судить о вещах, ей недоступных! Я, видите ли, не Достоевский! Да, я не Достоевский, и не хочу им быть. Я Булгаков! Вот ты бы Достоевскому сказала, что он не Гоголь. А он и не Гоголь. Чехову, что он не Потапенко…

– Тиш-тиш-тиш, – еще раз попробовала испытанное средство Любовь Евгеньевна.

– Вот ни строчечки не изменю, а увидишь, как не только Красный и Вахташка, но и все театры за «Адама и Еву» схватятся.

– Ладно, посмотрим.

– И посмотрим, посмотрим!

– Посмотрим, посмотрим.

– Сидит тут, ноготочки подпиливает. Ишь, развелось вас Белозерских, Белосельских, Белоцерковских, Белотрактирских!

– Ну, это уж совсем глупо. Мака-дурака! Мака-собака!

Ночью он мечтал. Позвонит Сталин. Они встретятся, разговорятся так, что трудно будет проститься до новой встречи. А тут из всех театров: «Ввиду надвигающейся угрозы мировой войны Ваша пьеса “Адам и Ева” является наиважнейшей для советского зрителя». И отовсюду гонорары, гонорары, гонорары. С полными карманами денег он едет с женой в Париж, начинается богемная заграничная жизнь. В Любангу влюбляется бывший белый генерал, не молодой и не старый, лет пятидесяти, эдакий Трубецкой-Захрюжский, усы пышные. Драгоценностей успел вывезти до конца жизни. И она уходит к нему. А к Маке неожиданно является роскошная богатая дама: «Я всю жизнь только о том и грезила, чтобы вас выпустили из кровавой Совдепии. Я читала и по многу раз перечитываю все ваши сочинения. Шекспиру следует служить у вас лакеем, а Льву Толстому – бородатым швейцаром. Теперь, когда жена ваша сбежала с Трубецким-Захрюжским, вы свободны. Едемте со мной!» И они едут в ее швейцарскую виллу, изумительный замок под красными черепицами, входят под прохладные своды. И она говорит: «Я вся горю и не в силах более совладать с собой, хватайте меня, несите, как куклу, швырните на кровать!»

Сам же смеясь над такими опереточными мечтами, он окунал перо в чернила и Вересаеву, который время от времени интересовался его делами, писал ответное письмо: «Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсек-ром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с ней засыпаю. Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова?.. Но упала глухая пелена. Прошел год с лишним. Писать вновь письмо, уж конечно, было нельзя. И, тем не менее, этой весной я написал и отправил. Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекру возможно только одно – правда, и серьезная. Но попробуйте все изложить в письме. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно: “Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!” И все. Ответ мог быть телеграфный же: “Отправить завтра”. При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах показался свет. Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался передать, чем пронизан. Но поток потух. Ответа не было. Сейчас чувство мрачное. Один человек утешал: “Не дошло”. Не может быть. Другой, ум практический, без потоков и фантазий, подверг письмо экспертизе. И совершенно остался недоволен. “Кто