Илья Бражнин - Сумка волшебника

Эта запись сделана семнадцатого августа шестьдесят второго года, часа полтора спустя после прослушания поэмы. Но во время чтения и тотчас после него я ничего чётко логического представить себе не смог. Я был смятен, оглушён, взбудоражен, выбит из привычной логической колеи и эмоционально взвихрён. Ничего путного после чтения я Анне Андреевне сказать не смог. Только спросил смущённо:

— Как это вас настигло?

Анна Андреевна ответила с лукавинкой:

— Бес попутал в укладке рыться.

Почти пятнадцать лет спустя, когда у меня появился полный экземпляр «Поэмы без героя», я смог определить, что ответ Анны Андреевны цитатен, что это строка, открывающая тринадцатую строфу второй части поэмы.

Я ушёл потрясённый. О «Поэме без героя» ни тогда, ни в годы, примыкающие к тому памятному чтению, я подробно с Ахматовой не говорил. В те годы это было выше моего понимания, выше моих возможностей. Сейчас, много лет спустя, имея под рукой полный текст поэмы, я могу составить себе чёткое представление об этом удивительнейшем и мощном произведении.

А теперь вернёмся в комаровскую Будку Ахматовой, куда я снова явился уже через три недели. На этот раз я принёс другую главу «Сумки волшебника», чтобы проверить её на таком высококвалифицированном слушателе, как Ахматова. Глава называлась «Убил ли Сальери Моцарта». Но прежде чем читать её Анне Андреевне, я по сложившемуся меж нами обыкновению стал расспрашивать хозяйку о новостях. Анна Андреевна показала мне большую, почти квадратную зелёную книгу, на обложке которой по-итальянски значилось: «Анна Ахматова».

— Переводчик просит прислать полный текст «Поэмы без героя», которую он знает только в опубликованных у нас отрывках, — говорит Анна Андреевна, показывая зелёную книгу. — Спрашивает, между прочим, что такое Фонтанный дом? Что ему ответить? Можно написать, что это, скажем, дом, в котором я жила.

— На реке Фонтанке, — подсказываю я.

— Да, — соглашается Анна Андреевна, — так понятней...

Я снова принимаюсь за расспросы о новостях. Анна Андреевна рассказывает:

— Польский переводчик был недавно. А на днях Роберта Фроста видела. Он приехал в Ленинград и просил, чтобы обязательно познакомили со мной. Академик Алексеев привёз Фроста к себе на дачу в Комарове, а потом меня туда же привезли.

— Рассказывайте, каков Фрост?

— Старый очень. И выглядит совершенно в своих летах. Болезненный. Он потом полетел на юг, в Гагры, и заболел, бедняга. Фрост спрашивает — какие у нас сосны? У меня на ферме, — говорит, — двенадцать сосен и все карандашные.

Анна Андреевна смеётся.

Потом я читаю принесённую с собой главу «Убил ли Сальери Моцарта?». Анна Андреевна говорит, прослушав:

— Интересно. О Тынянове особенно. Я с ним, между прочим, согласна, что Сальери ни при чём и Моцарта, понятно, не убивал. Это очень свободный вымысел Пушкина, который так же неприемлем для немцев, как для нас неприемлема была бы драма, в которой Пушкин изображался бы убийцей другого писателя. Оснований, собственно говоря, никаких у Сальери для убийства Моцарта не могло быть. Зависть? Но какая же зависть могла быть у Сальери? Он важная фигура, персона грата. В одном из писем Шуберта есть описание какого-то юбилея Сальери. Собралось много бывших и настоящих учеников Сальери. Некоторые такие же седовласые, как и сам юбиляр. Ну, были адреса, подарки, поздравления. Ученики его играли, пели. Шуберт тоже играл и пел. У него был альтино. Сальери был уважаем и известен. Его опера «Тарара» шла одновременно с моцартовским «Дон Жуаном» и пользовалась большим успехом. Либретто для оперы Сальери писал Бомарше. Чему же мог завидовать Сальери?

Что касается версии об убийстве Моцарта, то откуда. она пошла? Моцарт умирал мучительно и медленно. Год. Он постоянно жаловался на тошноты, рвоты, очень страдал. По всем признакам у него был рак. Страдая от ужасных болей и совершенно не зная их причины, Моцарт, случалось, говорил: «Так терзают меня боли, как будто кто-то отравил меня». Поползли слухи, что Моцарт отравлен. Эти слухи усилились после смерти Моцарта, потому что могила его как-то странным образом была затеряна и можно было строить всякие догадки. И это в самом деле странно. Ведь Моцарт был придворным капельмейстером, и человека такого ранга нельзя было бросить в безвестную могилу. Но свидетелей его похорон как-то не оказалось, и никто не знал, где могила его. Так и до сих пор неизвестно. Жена Моцарта — ужасная ведьма, Констанция эта самая, не пошла на похороны мужа по уговору Сальери. Погода будто бы ужасная была. А когда потом её спрашивали, как же она не поставила памятника на могиле мужа, отговаривалась тем, что она думала — памятники ставит администрация кладбища. Это, конечно, глупая отговорка. Кто же не знает, что о памяти и памятнике заботятся близкие умершего. Кстати, эта Констанция вскоре вышла замуж за богатого чиновника. Она поехала на родину Моцарта в маленький провинциальный городок, и когда новый муж её умер, выбросила из могилы отца Моцарта кости покойного и похоронила на этом месте своего чиновника. Страшная ведьма.

Все эти странные обстоятельства, сопровождавшие смерть Моцарта, и потеря могилы подогревали слухи о том, что Моцарт отравлен. Закреплению этой версии способствовало то, что Сальери будто бы на исповеди перед смертью признался духовнику, что он отравил Моцарта. Сальери был католиком, и духовник донёс папе об узнанном на исповеди. Это донесение и было позже обнаружено.

Что об этом можно сказать? Сальери был очень стар и начал выживать из ума. Ему могло показаться, что слухи об отравлении — это факт, и он мог счесть богоугодным делом принять на себя вину и покаяться перед смертью.

Таково содержание беседы, случившейся у нас с Анной Андреевной в сентябре тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

Всякий разговор с Ахматовой был для меня всегда интересен и поучителен. Приведённый мной выше разговор с ней, в сентябре шестьдесят второго года, был особенно интересен и особенно поучителен, и вот почему.

В этот вечер я, как сказано, читал Анне Андреевне главу из своей «Сумки волшебника», посвящённую Моцарту и Сальери. Заранее я ни словом не обмолвился о том, что буду читать ей, и персонажи этой моей главы, так сказать, ворвались в ахматовскую Будку нежданно-негаданно. Весь этот разговор о Моцарте, Сальери и их окружении, их эпохе был для неё экспромт, импровизация на только что заданный сюжет. Несмотря на это, всё было так, как будто Анна Андревна тщательно готовилась к разговору на эту тему. Она говорила о предмете с глубоким знанием материала и людей, о которых шла речь. Казалось, что ей ведомо было решительно всё не только о духе эпохи и её представителях, но и самомалейшие детали, относящиеся ко всем областям их деятельности.