Секретные коммандос - Джон Л. Пластер

Только когда бак был полностью заполнен, и мы были готовы, мы наконец вырулили и взлетели — обычно, как всегда, минометный огонь так и не настиг нас. Мне это показалось ничем не примечательным, но на самом деле это было чрезвычайно опасно.

Возможно, мой новый босс на стартовой площадке, мастер-сержант Уолтер Шумейт, узнал о моей беспечности в Дакто, или, может быть, он заметил мою растущую апатию. "Некоторые люди выгорают после одной задачи", — сказал мне однажды Лоуэлл Стивенс. "Некоторые могут продержаться год, некоторые — полтора. Но мы все выгораем в этой игре, и это не важно, кто вы". Шумейт сказал, что отправляет меня в качестве приглашенного лектора в разведывательную школу SOG неподалеку от Сайгона. "После этого возьми несколько выходных", — сказал он. "В общем, возвращайся, когда будешь готов".

Прибыв в школу SOG Кэмп-Лонгтхань, я увидел Джо Уокера, теперь штатного инструктора по разведке. Мы стояли вместе в заднем конце аудитории, пока майор ВВС из Сайгона рассказывал двум десяткам курсантов разведки Сил спецназначения о непосредственной авиационной поддержке. Майор излагал общие сведения о применении авиации, являющиеся абсолютно бесполезными. Стоя там и слушая, я злился все больше и больше, пока не вскипел, поднимаясь на трибуну. Через несколько дней эти люди отправятся на самые опасные назначения в Юго-Восточной Азии, а этот придурочный майор был слишком занят игрой в гандбол — или чем там еще занимались штабные тыловики в Сайгоне — чтобы подготовить надлежащий инструктаж. Я старался быть тактичным, но сказал, что им следует забыть большую часть того, что они только что услышали: "Забудьте о табличных минимальных безопасных расстояниях сброса авиационных боеприпасов — в большинстве случаев это будет недостаточно близко, чтобы помочь вам". И "F-4 издают много шума своими форсажными камерами, но их единственное полезное для разведывательной группы вооружение — огонь 20-мм пушки "Вулкан". Майор высоко отзывался об A-37, но мы никогда не использовали A-37 для поддержки разведгрупп. Они были слишком медленными и уязвимыми. Я рассказал им о том, как OV-10 может спасти их жизни, обстреливая и пуская ракеты, затем призвал их освоить пассивные способы подачи сигналов, такие как зеркала и полотнища, и всегда, всегда брать с собой гранаты с белым фосфором. К тому времени я уже опроверг большую часть того, что сказал штабной офицер, но мне было все равно. Он убрался из комнаты задолго до этого.

После этого я поймал подвозку до конспиративного дома SOG в Сайгоне, где застал в баре Кена Карпентера. Ему оставалось всего две недели во Вьетнаме, и он с сожалением отметил, что уже слишком поздно, чтобы продлить свой срок. "Я точно буду скучать по вам, ребята", — посетовал он.

"Но еще не поздно", — заявил я и объяснил, что письмо из штаба SOG, доставленное лично в штаб Армии США во Вьетнаме в Лонгбине, сработает. "Я сам сделал так в прошлом году". Было бы здорово заполучить Кена летать на Кови еще полгода.

"Я не знаю", — сказал Кен. "Я уже получил приказ о назначении в Форт-Брэгг".

Я купил ему еще один "Краун Роял" с колой и заверил его, что мы сможем это сделать.

На следующее утро мы получили подпись шефа SOG на секретном письме, в котором объяснялось, почему для ведения военных действий важно, чтобы Кену было разрешено продлиться. Затем седан SOG отвез нас в Лонгбинь, где Кен представил свое секретное письмо мастер-сержанту, отвечающему за личный состав. Мастер-сержант взглянул на место, где должен был расписаться за письмо с грифом "Секретно", и заявил: "Я не подписываю секретные документы. Я не буду ничего подписывать".

Идеальный бюрократ, он не хотел оказаться на крючке, чтобы защититься от того, что он узнал. Но если он не прочтет письмо, Кен не получит отмены перевода, и ему придется вернуться домой. Я отвел Кена в сторону и прошептал: "Мы обойдем этого глупого осла и найдем офицера. Должен быть майор или полковник с допуском, который не побоится информации от SOG".

Кен положил секретное письмо обратно в папку и закрыл ее. "Думаю, это все", — сказал он, словно не слыша меня.

Я повторил более настойчиво: "Но мы можем обойти…" Я остановился на полуслове, встретившись взглядом с Кеном. И я понял. Как я мог быть таким тупым? Кен на самом деле не хотел продлеваться, но и не хотел, чтобы его друзья думали, что он не будет продлеваться, чтобы остаться с ними и сражаться. Боже мой, он уже пробыл в боях два с половиной года и, наконец, получил шанс пережить эту войну и вернуться домой к своей семье, а я чуть не отнял его.

Я обнял Кена за плечи и сказал: "Что ж, ну нахер этих жалких ублюдков. Давай просто вернемся в Сайгон и выпьем "Краун Роял" с колой".

Тот день и вечер мы провели в баре конспиративного дома.

На следующее утро Кен вылетел обратно в Контум, а я полетел на "Блэкберде" в Нячанг, где располагался штаб 5-й Группы специального назначения. Теперь там размещалось лишь небольшое административное подразделение Сил специального назначения. Старого сержантского клуба больше не было, его заменил бар, занимающий комнатушку в пустующей казарме. Я просидел там весь день, выпивая, и предаваясь мрачным размышлениям. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем продажные вьетнамские офицеры обдерут это место, словно валяющийся на обочине труп, как они уже сделали с базовым лагерем 4-й пехотной дивизии в Плейку?

Я завел музыкальный автомат и погрузился в себя, размышляя. То, что начиналось как связные мысли, слилось с алкоголем в удручающие вспышки воспоминаний, вещи, о которых не стоит думать в одиночестве. В основном я вспоминал Фреда Крупу и задавался вопросом, что с ним стало. А Толстый Альберт? Как мы могли просто бросить наших людей здесь, живых или мертвых, не зная? А что насчет всех этих призраков, хороших людей, прекрасных людей — всех этих имен из "Эй Блю". Я думал о том дне в 1969 году, когда я вынес Джима Рипанти из вертолета, только чтобы узнать, что он мертв. И всю мою погибшую группу. И день, когда умер Чак Хейн. Я продолжал пить. Снова и снова музыкальный автомат играл "Мне так одиноко, что могу заплакать" Глена Кэмпбелла, любимую песню Билла Спенсера. Музыка самоубийцы, как называл ее Лоуэлл Стивенс.

Я все пил и размышлял, но не мог винить никого другого, потому что сам играл эту песню, снова и снова. В полночь бар закрылся. Я поплелся обратно к своей койке