Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха

Третий день дежурства. Это был самый мучительный день: подготовка больных к операциям на завтра, перевязки, записи, вливания. Днём поступил больной с одиннадцатью огнестрельными ранениями — только на настоящей войне или у нас в Бруклине могло быть такое. Он потерял около трёх литров крови, почти половину, и был в глубоком шоке. Тут надо включаться в работу всей дежурной бригаде. Меня как младшего поставили на интенсивное переливание крови и вызвали дежурного аттендинга — для операции. Когда приехал аттендинг, меня, опять как младшего, поставили вторым ассистентом на операцию. Четыре часа я растягивал раны крючками, стоя в напряжённом положении. У меня застыла спина и занемели руки, а мне всё время говорили:

— Растягивай, Владимир, растягивай сильней!

Когда мы закончили, я сидел в бессилии и думал: «Нет, это уже не для меня. Зачем мне это? Когда я был молодой и начинал, то в этом был смысл — продолжение. Теперь продолжения не будет, ясно, что мне не придётся заниматься ортопедией. А быть начинающим общим хирургом я не хочу, да и не смогу. Зачем мне такие испытания?..»

Однако долго думать не пришлось: запищал биппер на моём поясе, и меня вызвали в неотложную. Там на каталке лежал чёрный паренёк лет 13–14, в голове у него торчал осколок бутылочного стекла. Сопровождавший полицейский объяснил:

— Это его ударил пьяный старший брат, дома. Их в семье одиннадцать братьев, от 10 до 23 лет. Вот они, почти все тут, а это мамаша ихняя.

Рядом сидела женщина, на вид не менее 200 килограммов. Она с безразличным видом жевала что-то, громко чавкая; никакого выражения на лице, только тяжёлое дыхание or ожирения — полное впечатление свиноматки, да и только.

Осторожно ощупав ткани вокруг торчавшего осколка, я убедился, что он лежал довольно поверхностно, и вытянул его из раны. Но разбить бутылку о голову — это надо сильно ударить: рентгеновские снимки показали перелом черепа. Нужно сразу делать трепанацию черепа: просверлить его и открыть место перелома, чтобы предупредить отёк мозга и остановить внутричерепное кровотечение. Но современная техника позволяет сначала сделать специальное обследование — компьютерную томографию, увидеть, нет ли скопления крови под костью и сдавления мозга в том месте. Если нет, то можно ждать с трепанацией. У нас в госпитале такого сложного аппарата не было, он для нас слишком дорог. Надо было везти больного в соседний большой госпиталь, а потом привезти обратно. Это полагалось делать в сопровождении врача, и как младшего меня отрядили в ту поездку.

Сначала мне предстояло объяснить матери-свиноматке, — что и для чего мы делаем, и взять у неё письменное согласие. Я стал объяснять, она тупо смотрела в мою сторону, а все братья вплотную притиснулись, влезая чуть ли не в рот мне:

— Вашему сыну надо делать большую и опасную операцию на черепе, — она смотрела без тени выражения и не переставая громко чавкать. — Но можно избежать операции, если сделать специальное исследование в соседнем госпитале, потому что у нас нет такого аппарата. Мы его туда повезём; если вы согласны, то подпишите эту форму, — я подсунул ей лист.

Выражения на лице никакого. Братья выхватили бумагу и стали заинтересованно в неё смотреть, как дикари.

— Док, а он по дороге умрёт, док? — спросил один.

— Я поеду с ним и буду всё время рядом.

Мать-свиноматка так же без выражения подписала.

Ещё час ушёл на переговоры с тем госпиталем и с машиной скорой помощи для транспортировки туда и обратно. У больного не было никакой страховки, и это осложняло дело. Как ребёнку неимущей ему выписали временную страховку.

Когда стали садиться в машину, все братья вскочили в кабину первыми. Пришлось их уговаривать, чтобы вылезли. Остались двое. За ними еле взгромоздилась туша-мать. Для меня оставалась щель у двери. Пока мы ехали, мать всё время сдвигало в мою сторону, и на меня слоями ложились её мягкие и потные жиры: груди, живот, бёдра — груди, живот, бёдра… Я вжимался в стенку.

На процедуру и поездку туда и обратно ушёл весь вечер, я не ел и не отдыхал. А она, как только мы туда приехали, послала сыновей купить сандвичи и шоколад, и все они жевали не переставая. Компьютерная томограмма показала, что внутричерепного кровоизлияния не было.

В понедельник утром я пошёл в госпитальный офис, где лечили сотрудников. Через приоткрытую дверь я увидел, что там сидел знакомый мне доктор-гаитянин и от нечего делать читал вчерашнюю газету. Но всё равно мне пришлось долго ждать — секретарша кому-то рассказывала по телефону, что вчера она была в гостях. Обсудив все детали вечеринки, она наконец обратила внимание на меня, зарегистрировала и пропустила к доктору. Он глянул поверх газеты:

— Хэлло, садись. Что нового? — и опять уставился во вчерашние новости.

— Что-то со мной происходит: слабость, потею, голова кружится.

Он, не отрываясь от газеты:

— Пойди к сестре, пусть померит тебе температуру.

Сестра куда-то вышла, и я ждал полчаса. Когда померила, было 100 градусов по Фаренгейту, 37,8 по Цельсию. На этом основании доктор уверенно сказал:

— Простуда. Попей аспирин.

— Вчера температура была выше, и я заметил, что моя моча потемнела.

— Ну, подожди денёк-другой. Если не пройдёт, тогда приходи опять.

Я поразился: раз он своего коллегу так лечит, то как же он к другим пациентам относится? С некоторым раздражением я сказал:

— По-моему, у меня что-то с печенью.

Он удивлённо и недовольно глянул на меня:

— Ну, пойди к сестре и скажи, чтобы она взяла кровь на анализ.

Когда в соседней комнате сестра брала у меня из вены несколько пробирок крови, я по цвету пробок на пробирках увидел, что там не было порции на исследование функции печени, и сказал ей об этом. Недовольная, она пошла к доктору, вернулась и пробурчала:

— Говорили бы сразу. А теперь вот коли вас во второй раз.

Я опять подставил вену для прокола, потом вернулся к доктору:

— Можешь ты мне дать освобождение от дежурства — я сегодня дежурю?

— Что?! С такой ерундой — освобождение? Да мы все дежурим с температурой.

— Но у меня это четвёртые сутки подряд.

— Четвёртые сутки? Ты шутишь! Как так получилось?

— Это Ганди, наш резидент, подвёл меня.

— A-а, Ганди… И ты поверил индийцу? Никогда им не доверяй, они все лентяи и обманщики.

— Что мне делать с сегодняшним дежурством? Дашь ты мне освобождение?

— Не могу — нет серьёзного диагноза. Ты лучше поменяйся с кем-нибудь.

Поменяться не удалось. И вот пошли четвёртые сутки, которые мне надо было выжить, чтобы потом сразу уйти в отпуск. Уже сменилась третья дежурная бригада, а я всё продолжал работать, порой не очень ясно соображая, что делаю — появилось какое-то отупение от усталости и плохого самочувствия. Я работал чисто механически, извлекая умение из ресурсов профессиональной памяти. Я помню, как отец рассказывал мне, что так работали хирурги во время войны между СССР и Германией. Чтобы поднять хирургов с постели после многих суток работы, санитары обливали их ведром холодной воды — иначе они не могли проснуться. Вот, довелось и мне так работать в Бруклине: то, что делалось вокруг госпиталя, — это и было, как война.