Елена Боннэр - До дневников (журнальный вариант вводной главы)

В эту же весну (или в конце зимы) было три выезда из Москвы и мои первые контакты с коллегами Андрея. В Звенигороде была какая-то физическая школа, и мы провели там два дня. Андрей ходил только на одно из заседаний, остальные его, видимо, не интересовали, но мы много вдвоем гуляли по светлому заснеженному лесу. И вообще провели два дня и две ночи почти полностью изолированно от посторонних. Никаких контактов Андрея с коллегами я не запомнила. Но через много лет в чьих-то воспоминаниях прочла, что наш приезд вызвал большое любопытство у участников конференции, и на нас специально бегали смотреть. 

Второй выезд был на конференцию в Дубну. Тут Андрей днем бывал занят. А я бродила по берегу реки. На другой ее стороне был белый простор до самого горизонта, то, что я маленькой девочкой называла «чисто поле». Потом шла в город. Там, как и в поле, еще лежал снег. Но глаза слепило по-весеннему яркое и уже греющее солнце, и из-под снега вытекали тоненькие хрустальные струйки. Такого города, чтобы каждый дом был в лесу (это были высокие стройные сосны, то, что строители и художники называют корабельный лес), я раньше никогда не видела. И казалось неправдоподобным, что в лесу, как декорации, вместо избушек на курьих ножках или, на худой конец, дачных домиков с мезонинами стоят многоэтажные современные дома и небольшие очень европеистые коттеджи. В Дубне я познакомилась (впервые вошла в контакт) с коллегой Андрея по ФИАНу. Этим первым оказался Илья Ройзен. Но того, чем примечателен этот город для физиков — Института, ускорителя и электростанции, я не видела. 

В мае мы без всякого дела поехали в Калугу. Я решила, что на день рождения Андрея надо уехать. Праздновать без его детей было бы как-то неуютно, но и с ними тоже — очень уж острыми были тогда отношения. А Калугу придумал Андрей. Он очень трепетно относился к местам, где мы бывали вместе, к определенным датам. Всегда прозревал в них некую судьбоносность. И хотя утверждал, что впервые увидел меня у Валерия Чалидзе, местом встречи считал Калугу. Была очень весенняя весна. Мы с подачи Андрея посетили музей Циолковского. Андрей заинтересованно разглядывал там разные чертежи и модели. У меня же в памяти ничего не осталось. Бесцельно бродили по городу, который поразил меня обилием толстых, стоящих на широком фундаменте церквей (в большинстве недействующих). Даже те, которые были высокими, казались приземистыми из-за своей ширины. Нигде в России не видела так много таких некрасивых, без всякого полета, церквей. И мы пошли к реке. Вышли к набережной. Она высоко над водой! И противоположный берег! Он весь был как Ах! — весь — бело-розовое облако, под которым едва намеченными видны темные стволы. А над ним нестерпимо голубое небо. Как будто все «Вишневые сады» и Чехова, и всего мира решили лично нам показать себя в своей невыносимо прекрасной весенней силе. Ужинали в гостинице припасами, привезенными из Москвы. А по дороге к ней купили колоссальный букет сирени. В номере никаких ваз не было, и мы пристроили его в пластмассовую мусорную корзину. Запах стоял такой, будто спали в кустах сирени. Так и осталось в памяти от старинного города Калуги здание суда в 1970 году да цветущие калужские сады и аромат сирени в 1972-м. 

Через пару дней я собралась в Ленинград на проводы Юры Меклера. Слава судьбе или, как говорят, слава Богу, на второй заход его не посадили, в Израиль выпустили. Андрей решил лететь со мной, сказал, что будет сидеть в гостинице и писать что-то научное. Вечером я пошла прощаться с Юрой, а заодно с улицей Союза связи, где он жил. На ней в доме № 2 когда-то жила моя подруга Регина. Это был первый дом, куда я пришла в 1937 году. Соседний угловой дом, парадной стороной выходивший на Иса­акиевскую площадь, был тот, где был мой Дом Литературного Воспитания Школьников, мой ДЛВШ. Арка Главного почтамта летела над этой улицей, а в ее конце были еще императорских, декабристских времен казармы конногвардейского полка. И с Юриным отъездом все это уходило безвозвратно куда-то в прошлое. От проводов в памяти осталось только, что почему-то не хватило одного чемодана и Володя Грибов (тогда еще не академик) гонялся домой и приволок свой чемодан. И еще какая-то всеобщая растерянность, припорошенная всеобщей же возбужденностью. 

Когда я вернулась в гостиницу, меня в нее не впустили. Требовали доказательств, что я в ней прописана и что у меня там внутри муж. Никаких бумажек, подтверждающих и первое, и второе, у меня не было. И дверь захлопнули, сказав что-то вроде «Ходют тут всякие». Я посидела на каменной тумбе невдалеке от детской больницы Раухфуса (когда-то я там работала) и вернулась к гостинице. После повторного разговора на сильно повышенных тонах швейцар позвал дежурную, и она согласилась позвонить Андрею в номер, сказав, что ответственность за это (за что, я не очень поняла) будет на мне. Андрей подтвердил, что я есть я и даже жена. Он был до смешного взволнован этим эпизодом, как будто я не в белой и теплой ночи провела на улице в любимом городе пару часов, а в лютый мороз и метель пропадала в глухом лесу. 

Лето 1972 года было посвящено сбору подписей под обращением об амнистии и об отмене смертной казни. Для меня это были первые (и во многих случаях единственные) контакты с коллегами Андрея по Академии. Ездили на Николину гору к Петру Леонидовичу Капице. Возил нас туда Ефрем на машине своей мамы. Его в дом не позвали, видимо, приняли за водителя. Капица долго и увлеченно говорил о том, что главная проблема человечества — рост населения на планете, и потому надо думать не об отмене смертной казни, а об ограничении рождаемости. Андрей соглашался насчет рождаемости, но пытался безуспешно убедить Капицу, что важно и то, с чем мы пришли. 

Я во все время визита молчала. Смотрела в окно на реку. На обратном пути в машине стала читать стихи Кайсына Кулиева, которые потом Андрей неоднократно цитировал, — «Легко любить все человечество, соседа полюбить сумей…». Имя Кулиева Андрей знал и стихи какие-то читал. Но я рассказала, как Кайсын, раненый офицер-десантник, вернулся с фронта в 43-м и поехал в ссылку к своему народу. Там умерли его дочки от первого брака. Там он женился на Махе (и это тоже был подвиг, потому что ее отец был царский офицер). Рассказала и о переписке с Пастернаком. Андрей ничего этого не знал, никогда с Кайсыном не встречался, но, мне кажется, заочно понял или, верней, почувствовал, какой он человек. А сам Кайсын после прихода Андрея в наш дом больше никогда в нем не появлялся, хотя периодически звонил (до нашей ссылки в Горький) и в конце любого разговора говорил: «Передай поклон своему мужу — великому человеку». 

Сбором подписей Андрей занимался и в Баку во время Всесоюзной конференции, и мы специально ездили в Ленинград. Но и в сообществе физиков, и в «колыбели революции», среди тех, к кому мы обращались, больше было «отказантов» чем «подписантов».