Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

имелось табака, чтобы их наполнить. Они символизировали неподвластный нацистам упорядоченный и цивилизованный мир.

Госпожа Люфтиг была тихой и спокойной женщиной, которая никогда ни на что не жаловалась. Они с мамой подружились и иногда делили обязанности по приготовлению еды. Совместная работа в этих безнадежных условиях хоть как-то смягчала отчаяние. Ситуация в нашей квартире тысячекратно повторялась по всему гетто, где мы боролись за сохранение жизни и своего достоинства посреди случайных убийств, опустошающих наши ряды болезней, отсутствия достойной одежды и повсеместного голода.

Разумеется, коммунальные службы территории, рассчитанной на пять тысяч человек, не были готовы к тому, что теперь здесь разместили около пятнадцати тысяч жильцов. Водопровод и канализация, которые мы привыкли считать чем-то само собой разумеющимся, снова стали недостижимой роскошью. В немногочисленные туалеты выстраивались длинные очереди, а зимой к тому времени, как я заканчивал дела, мои ноги коченели от холода. Скученность, плохое питание и отсутствие гигиены привели к повальному распространению болезней; почти каждую семью настигла какая-нибудь беда, от недоедания и психоза до тифа и скарлатины.

В глазах нацистов мы, евреи, представляли собой единую, достойную ненависти группу, полную противоположность светловолосым и голубоглазым чистым арийцам. В действительности все не так. У многих евреев были голубые глаза и светлые волосы, а у многих немцев и австрийцев, включая Адольфа Гитлера, – темные глаза и волосы. Однако нацистская догма объединяла евреев в одну группу «врагов арийцев». Для нацистов быть евреем означало не принадлежность к какой-то вере или культуре, а принадлежность к так называемой расе. Я не видел в этих идеях никакого смысла и даже удивлялся, как они сами верят в подобные противоречия. Если бы нацисты потрудились хоть немного присмотреться к нам, то увидели бы таких же людей, как и они сами: кого-то с голубыми глазами, кого-то с карими. Увидели бы такие же семьи. Увидели бы таких же сыновей и дочерей, матерей и отцов, врачей, юристов, учителей, ремесленников и портных, представителей всех слоев общества.

Нацисты заставляли нас жить в невероятной тесноте, призванной выявлять в людях худшее. И несмотря ни на что, несмотря на все притеснения и угрозы, мы были полны решимости проявлять уважение и порядочность по отношению друг к другу. Сохраняя человечность и дорожа своим наследием, мы боролись с развращающим влиянием нацизма с помощью изощренных форм сопротивления. Раввины сопротивлялись, проводя службы в священные для иудеев дни. Врачи и медсестры сопротивлялись, борясь за спасение жизней больных и раненых, а также помогая принести в этот мир новую жизнь. Актеры и музыканты сопротивлялись, сооружая импровизированные сцены в укромных двориках, где устраивали пьесы, сценки и концерты и тем самым доказывали, что красота и культура могут существовать и в ужасных условиях гетто.

Помню, как я, устроившись на заборе, смотрел одно такое комедийное представление, полное черного юмора. Даже не понимая всех шуток, я смеялся, ведь это был способ показать нацистам, что они не сломали меня. Кроме того, на несколько минут становилось легче. Евреи сопротивлялись мрачному окружению, делясь друг с другом надеждами, мечтами и историями, как это делал господин Люфтиг.

Некоторые сопротивлялись, влюбляясь. Парочки ухаживали друг за другом, люди женились, выходили замуж, рождались дети. Несмотря на угнетающую атмосферу, поддерживались романтические отношения. Так случилось и с моим братом Цалигом. Он влюбился в Мириам, дочь мастера по изготовлению щеток и кистей, которая жила со своей семьей в многоквартирном доме позади нашего. Для моего семнадцатилетнего брата романтические переживания стали совершенно новой гранью жизни и прекрасным средством отвлечься от жестокой реальности гетто. Я же воспринимал его роман не столь позитивно, поскольку это означало, что отныне придется делить брата с кем-то еще. В результате я порой позволял себе некоторые грубости. «Лицо у нее красивое, но ноги мне не нравятся», – выпалил я однажды Цалигу, будто его интересовало мое мнение. Однако вместо того, чтобы сердиться или возражать, он просто рассмеялся и толкнул меня в плечо, сказав: «Когда-нибудь тебе даже в голову не придет критиковать девушек, вот увидишь». И с этими словами отправился на очередное свидание с Мириам, чтобы гулять с ней под руку и, возможно, строить планы на будущую совместную жизнь.

Во время отсутствия Цалига я находил другие занятия: посещал тайную еврейскую школу в квартире раввина с задернутыми шторами. Я подружился с другими мальчиками моего возраста, в том числе с Йосселем и Самуэлем, сыновьями господина Бирча, сапожника, чья семья жила в квартире под нашей. Вместе мы играли в карты и исследовали лабиринт переулков в районе. Мы устраивали импровизированные представления во дворе за нашим домом, и я подражал комедийным актерам со шляпой на голове. Подозреваю, мое выступление было довольно слабым, но друзья все равно смеялись.

Я даже научился ездить на велосипеде – ну, почти. У одного мужчины в нашем доме был велосипед, который он держал у дверей квартиры. Однажды он попросил меня почистить его, а в награду позволил покататься. Раньше я никогда не ездил на велосипеде, но такая возможность меня заинтриговала. Закончив чистить и полировать велосипед, я забрался на него, вытянул ноги, чтобы достать до педалей, проехал пару метров и упал. Потом снова уселся, а когда показалось, что добился равновесия, оттолкнулся и в своей самой дерзкой попытке завернул за угол и набрал скорость. Я мчался по улице, и мне казалось, будто я лечу. На несколько секунд я стал не узником нацистского гетто, запертым за высокими стенами, а таким же наслаждающимся острыми ощущениями риска и восторга двенадцатилетним мальчишкой, как и остальные сверстники. Не омрачил моего энтузиазма даже неизбежный конец, когда я рухнул на асфальт и разбил лоб.

Впрочем, подобных развлечений было мало. Большую часть времени я посвящал решению важнейшей задачи – поиску пищи. Каждый день прочесывал тротуары и переулки в поисках корочки хлеба или чего-нибудь съедобного, пытаясь побороть постоянное чувство голода. Трудно поверить, что нашей семье удалось пережить хотя бы первые недели пребывания в гетто, учитывая, как мало у нас было еды. Мама готовила разнообразные супы, главным ингредиентом которых была вода, а отец, обладавший разрешением покидать гетто и работать на фабрике Шиндлера в нескольких кварталах от этого района, пытался принести нам картошку или кусок хлеба. До сих пор помню, как каждый вечер стоял рядом с ним, пока он выворачивал карманы, и молился, чтобы в подкладке оказалась лишняя еда, которой он мог бы поделиться с нами. Иногда ее можно было купить на черном рынке, но для этого требовалось иметь что-то на обмен. Нацисты выдавали нам ограниченное количество хлеба