Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

паспорт!») до юморески «Лекции о любви» из знакомых ему театральных капустников: слушатели и полвека спустя вспоминают, как хохотали во время его выступления. Вообще эти тягу и вкус к необидному, тонкому юмору отмечали все близкие Владиславу Дворжецкому люди, но, к сожалению, его талант к остроумию, к ироническому осмыслению действительности оказался никем не востребован, хотя сам Дворжецкий, окончивший Театральную студию как характерный и комедийный актер, не раз говорил, что хотел бы сыграть в комедии – ну например, у Э. Рязанова. Вошедший в историю советского кино в образе безусловно трагическом, он умел шутить, умел придумывать остроумные розыгрыши, и люди тянулись к нему, поневоле заражаясь энергией доброго, озорного веселья, которую молодой Владислав в эти годы буквально излучал.

Пожалуй, именно в омском медицинском училище Дворжецкий впервые в жизни почувствовал себя душой компании – и даже, возможно, в пику отцу, отродясь не занимавшему никаких официальных должностей, числился секретарем комсомольской организации. Впрочем, это комсомольское секретарство отнюдь не мешало ему заводить не самые «благонадежные» знакомства, да в период оттепели и трудно было бы их избежать. По воспоминаниям критика и писателя В. Новикова, Омск конца 1950-х – начала 1960-х жил интенсивной интеллектуальной и творческой жизнью. Дышалось свободно, особенно в кругу молодежи; как и другие образованные омичи, студенты медицинского училища много читали, ходили на театральные постановки (пользуясь старыми связями, Дворжецкий даже проводил друзей за кулисы), спорили о политике, слушали и обсуждали стремительно входящие в моду стихи. Омск в это время, конечно, – на периферии поэтической жизни страны, однако и тут есть своя литературная жизнь.

Вот, например, молодежь собирается в пустующих аудиториях училищ, в тесных комнатах коммунальных квартир, и омский уроженец, поэт Вильям Озолин, в почтительном молчании читает стихи, посвященные Омску:

У нас и улиц-то названья

всё о походах говорят:

Ледовая

и Океанья,

и тридцать Северных подряд…

Слушатели взрываются одобрительным гулом – район тридцати шести (!) Северных улиц уже успел войти в поговорку. А Озолин продолжает читать:

– На Север!..

Никуда не деться!

Весна – и сердце на куски!

У нас на Север рвутся

с детства

за рыжей гривою реки!

Вильям Озолин был в числе тех, кого в 1975 году Владислав Дворжецкий, приехав в Омск с московским спектаклем «Сильнее смерти», позвал на личную встречу друзей. Когда в точности состоялось их знакомство, неясно, но в 1950-е Дворжецкого не могло не привлечь к Озолину сходство их биографий: и то, что молодой – восемью годами старше восемнадцатилетнего Владислава – поэт был близок ему по польским корням, и то, что также числился сыном «врага народа»… Его отца, Яна Михайловича Озолина, арестовали в 1937 году, расстреляли – в 1938-м, первые поэтические публикации Вильям подписывал фамилией матери – Гонт. К слову, именно мать Озолина, работавшая художницей в Омском медицинском институте (и, разумеется, по указанию начальства поправлявшая плакаты и «наглядные пособия» для студентов училища), в свое время приятельствовала с Вацлавом Дворжецким, который нередко заглядывал к ней в мастерскую – поглядеть на работы художников, самому набросать беглый шарж, пригласить на спектакль. Деборе Гонт нравился старший Дворжецкий: «Он был очень талантлив, исполнял главные роли, амплуа – герой-любовник. Внешне он был очень красивый, высокий человек, очень интеллигентный»[40] – к тому же его судьба напоминала ей о судьбе ее мужа. Вот только Вацлав Янович смог выжить в мясорубке репрессий, а Яну Михайловичу (тоже талантливому поэту, другу Павла Васильева и Леонида Мартынова – и их, как мы знаем, не пощадила машина террора) не повезло.

В общем, Вильяму Озолину и Владиславу Дворжецкому было о чем поговорить, тем более что богатый жизненный опыт старшего друга Дворжецкого завораживал. Юность Озолина пришлась на дооттепельное «мрачное восьмилетие», путь в какое бы то ни было учебное заведение ему, сыну репрессированного, был закрыт. Недолго думая юноша нанялся матросом на рыболовецкий сейнер, ходил по Иртышу, по Оби, в составе геологических партий исследовал глухую тайгу… Кто знает, не озолинская ли судьба приходила на память Дворжецкому, когда, разочаровавшись в театре, он всерьез думал «пойти в объездчики или в геологи»?

Вчера вот тоже из конторы —

от сплетен и от сквозняков —

очкастый мальчик,

лет под сорок,

со стула встал…

и был таков.

Теперь в порту его ищите,

теперь его гудки зовут…

И еще одно обстоятельство объединяло Дворжецкого и Озолина: в начале 1960-х годов оба они оказались на Сахалине. Озолин, у которого никак не получалось осесть «на берегу», уехал туда по приглашению местной газеты. Был журналистом. Когда и журналистика наскучила, отправился с рыбаками через Тихий океан к берегам Аляски (думается, Дворжецкий, играя своего Ильина в «Земле Санникова», не раз вспоминал друга юности – одержимого дальней дорогой и поиском обетованных земель). Дворжецкого же на полуостров забросила армейская служба. В июле 1959 года его призвали в армию, распределили на Сахалин.

О, жены, жены,

трепещите! —

льды нынче к Северу плывут!

2

Жены пока еще не было, а мать, вероятно, действительно трепетала: в очередной раз расставаться с сыном ей было нелегко. Дворжецкий ее успокаивал. Сахалин в 1960-е годы будоражил и манил многих – сбросив с себя славу «каторжного», тюремного острова, каковая неизменно сопутствовала ему и при царской, и при сталинской власти, в какой-то миг он оказался для сверстников Дворжецкого символом свободы – свободы сильного духа и безграничных мировых пространств. Край земли, он виделся молодым шестидесятникам трамплином в светлое будущее; не случайно через четыре года после того, как Дворжецкий начнет свою службу на Сахалине, по всей стране прогремит песня Я. Френкеля на стихи М. Танича «Ну что тебе сказать про Сахалин?»[41], и сахалинские друзья Дворжецкого дружно подхватят ее и будут цитировать в письмах к родным и любимым:

Ну что тебе сказать про Сахалин?

На острове нормальная погода.

Прибой меня, как семгу, просолил,

И я живу у самого восхода…

Как выпускник медучилища по призыву в армию Дворжецкий мог рассчитывать на службу по специальности. Так и случилось: его назначили старшим фельдшером полка, потом, через недолгое время, – начальником аптеки. Бывшие соученики по медицинскому училищу с некоторой завистью констатировали – «повезло»:

Служил на