Франко Дзеффирелли - Автобиография

— Сегодня человек мало и плохо думает, ему вполне достаточно пережевывать то, что уже продумали немногие мыслящие, — говорил он. А затем, обращаясь к свойствам «прежнего человека» — так он выражался, вдруг спрашивал: — Так зачем же в нашем мозгу семьдесят процентов клеток, которые вообще не используются, раз нам хватает трети?

Для нашего неокрепшего сознания это были неведомые просторы.

— Чтобы творить чудеса, — ответил один.

Профессор Фучини радостно захлопал в ладоши, спустился с кафедры и сел рядом с мальчиком.

— Но, — таинственно сказал он, — чудеса — это совсем не то, что мы под этим понимаем. Это те способности, которыми были наделены все и которые можно вернуть.

Профессор перечислял те возможности, которые человек, этот «тупица», считающий себя Богом благодаря тому, чем Бог его наделил, потерял из-за своего самолюбия. Тут он приоткрывал нам тайны людей, которые владеют якобы удивительными дарами, но на самом деле они есть у человека с самого сотворения. Иногда потухшие клетки вновь загораются в чьем-то мозгу, и все считают это чудом. И что же происходит? Происходят чудеса вроде переноса материи, телепатии, левитации; кто-то ходит по горящим углям и не обжигается, вгоняет себе иголки под кожу без всякого следа, случаются и всякие прочие вполне естественные вещи, которые кажутся нам «чудесами».

— А Иисус? А святые? — не удержался кто-то.

Профессор отреагировал сразу же:

— Стоп! Это совсем другое дело! Иисус, воплощенный Сын Божий, совершенный человек, обладающий всеми теми дарами, которыми Бог наделил человека… — Тут он остановился и уточнил, что отправил бы всех попов пахать землю за то, что они сделали из Иисуса «чудо-человека», а как раз им-то Он быть и не хотел. — Достаточно прочитать Нагорную проповедь, чтобы понять, кем был Иисус.

— Но если активны всего тридцать процентов клеток мозга, — не унимались мы, — то что же с остальными?

— Они становятся меньше, соответственно и мозг наш тоже уменьшается в объеме, — ответил он.

— Но ведь наши черепа еще не уменьшились, — возразили мы.

— А почему? — парировал он.

Но мы уже начали анализировать и хором ответили:

— Потому что это произошло недавно, времени не было сделать нам маленькие головки. — И ну смеяться, представив, как придется выбрасывать шапки и фуражки, падающие с голов.

Мой одноклассник Рауль Анкона задал каверзный вопрос:

— А когда у нас будет маленькая головка, каким нам покажется «Давид» Микеланджело? Головастиком?

— Вы что думаете, через сто тысяч лет «Давид» еще будет существовать? Не обратится в прах? — поставил нас на место учитель.

Такие оживленные дискуссии на уроках химии велись у нас часто, и нам становилось все интереснее.

Милый профессор Фучини… Даже память о нем завораживает. Рядом с ним время летело, звонок на перемену вызывал досаду.

Однажды он рассказал, что человек придумал согласные (губные, межзубные и другие), что животным они не нужны и людям тоже нужны не были, пока они сами были животными. Это открытие изменило мир. Гласные как были, так и остались. В одних языках их пять, в других десять, но вообще им несть числа, и они никогда не бывают совершенно определенным законченным звуком. Недаром евреи (еще одно открытие профессора), которые первыми изобрели буквенное письмо, обозначали только согласные — вполне определенные звуки, а для гласных Тора оставляла свободный выбор. Вот слово «красота» можно написать как «крст».

Между прочим, для сегодняшних евреев это проблема не из последних. Особенно для подростков, которые, отмечая бармицву[10], впервые должны прочитать текст из Торы. Как же смеются взрослые, конечно, со всей благожелательностью, над их ошибками, когда они не сразу понимают смысл группы согласных и вместо «красота» читают «корсет».

— Правда? — ошеломленно спрашивали мы.

— Сущая правда! Можете сходить в синагогу, если найдете хоть одну действующую.

Вот какими были горизонты, которые открывал нам безумный профессор Фучини, доводивший свои рассуждения до абсурда, утверждая, например, что уж лучше продолжать мычать и рычать, в особенности политикам, чем так пользоваться языком, как это делают сегодня. Это была эпоха Муссолини, который взывал к толпе на площадях, и Гитлера с его злобными, как рев дикого зверя, речами, обращенными к разросшемуся нацистскому племени. Мы прекрасно понимали, что Фучини имел в виду: люди вернулись в первобытный мир — слово больше не нужно, можно лаять и рычать, и тебе будут слепо следовать.

Как часто я вспоминаю вас, милый профессор Фучини… Шутя, вы ставили все с ног на голову. Но решением плыть против течения, выбирать нестандартный вариант и свободно мыслить я обязан и вам, дорогой профессор.

Было очевидно, что рано или поздно какой-то вид искусства станет делом моей жизни. Густаво посылал отцу мои рисунки, и в итоге они пришли к общему мнению, что меня следует отдать в художественную школу, чтобы в дальнейшем я занялся архитектурой. Мое поступление туда в октябре 1938 года могло бы стать исполнением самых заветных желаний, но к тому моменту политическая ситуация в Италии настолько обострилась, что даже такому мечтательному пятнадцатилетнему юнцу, как я, отрешиться от происходящего в стране было просто невозможно. Записи в моем чудесным образом сохранившемся дневнике свидетельствуют, как бурные события тех лет удивительно вторгались в замкнутый мир моих личных переживаний.

9 февраля 1939 года. Спал плохо. Всю ночь снилась маленькая белая рука, которую мы накануне рисовали на уроке анатомии[11]. Никак не мог выкинуть ее из головы. Вместо того чтобы рисовать другие предметы, я на протяжении двух часов раз за разом рисовал эту ручку. Она была тонкой и изящной, и учитель Фадзари сложил белые пальцы очень естественно, словно они готовы были взять цветок или бабочку. Как заметил мой приятель Строкки, она и вправду напоминала руку работы Рафаэля. Меня пугало и вместе с тем притягивало, что кисть заканчивается у самого запястья — там, где ее отсекли от трупа. Учитель Фадзари, видимо, догадываясь о жутком эффекте, который произведет на учеников отрезанная рука, задрапировал ее голубой тканью.

Но меня все равно преследовало ощущение, что там лежит только кисть, а остальной руки нет, как нет и вообще человеческого тела, той женщины или девушки, кому эта отрезанная рука принадлежала, то есть человека, который еще вчера был жив. Мысли унесли меня куда-то очень далеко, когда учитель Фадзари предложил мне сменить тему, но я упросил его позволить мне опять сделать рисунок этой руки. Я пытался снова и снова нарисовать руку — и не мог. Я то и дело ошибался в пропорциях (хотя именно рисунок руки мне всегда удавался очень хорошо). Было такое ощущение, что я опять стал неумелым первоклашкой. Два часа я только зря изводил один за другим листы бумаги.