Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

как и истины, относительно. За него цепляешься, но оно всегда проходит, так же и с истинами.

За пять дней на Капри с Наоми герой рассказа прожил целую жизнь, у них родилась и достигла пятнадцатилетия дочь. Именно для рождения дочери Наоми и спустилась на Землю, ведь рождение, как и смерть, – «прерогатива нашего мира». Поэтому и главная истина состоит в «преумножении вещества жизни».

Здесь же, на Капри, где «история застыла в ярусах», существует параллельно с современностью, возникает мысль о том, что «разные исторические и экономические формации не обязательно должны сражаться насмерть, а вполне могут какое-то время сосуществовать». Всё тот же симбиоз и кооперация.

Всё в мире зыбко и относительно. Не только восприятие времени, не только идеи, для которых человек – футляр, но и сам человек. Он блуждает в поисках себя, сменяет одни маски, роли, на другие и не всегда может ответить, кто он есть сам. Не всегда может «вернуться к себе» («Зеркало Атмы»). Развитие линии жизни, личная история часто еще больше отдаляет от понимания, она «никак не поможет тебе понять, кто ты. Наоборот, препятствует». Герман в рассказе «Зеркало Атмы» приводит аналогию с просмотром кино. Ты, стоя в стороне, наблюдаешь за тем, как «все действия совершаются путами природы», в какой-то момент «решаешь отождествить себя с тем, что видишь». Входишь в роль.

Мало того, человек не приближается к себе, потому что пытается себя обмануть, стать тем, кем он не является на самом деле, и внушить себе это, ведь быть собой «неприкольно».

Человек может внушить себе, что он Спанч Боб («Брат промоутер»). Люди примеряют на себя различные футляры, те или иные костюмы, «тела мужчин и женщин», при этом «главная иллюзия – это отождествление своего «я» с телом, состоящим из материальных элементов» («Брат промоутер»). Но рано или поздно костюм прирастает и человек попадает в сети. Синтетический футляр Спанч Боба прилипает к его коже.

Человек может считать себя мерчендайзером («Смерть мерчендайзера»), пока не поймет, что «никогда и не был никаким мерчендайзером и не смог бы им стать». Что всё это сети иллюзий.

Всё здесь близкое ко сну, и память – ненадежный свидетель. Но «когда-нибудь мы сможем пробудиться ото всех видов земной иллюзии, но прежде нам предстоит по-настоящему усомниться в том, что всё здесь, включая нас самих, действительно существует» («Грех»).

Практически в каждом произведении Садулаева упоминается о синдроме ложной памяти – конфабуляции. Даже человека легко перечеркнуть и сделать из него мистификацию.

«Не было… Никакого Мака не было, Ди. Ты просто читала о нем в книжке. Ты читала книжку, недавно, какой-то полумодный роман, про офисы и так далее. Там был этот Мак, Максимус Семипятницкий», – пытается в «Таблетке» после авиакатастрофы внушить Диане ее подруга Лиля.

Мир – иллюзия, ложная память. Поэтому так легко расшатать человека, сбить его с пути, внушить несуществующие истины. С другой стороны, истина, незыблемое утверждение, как камень веры, разрушает иллюзии, изгоняет их. В финале «AD» к следователю Катаеву заявился демон в черном кожаном плаще. «Солнце встает на востоке» – этой простой истиной Катаев изгнал его и спас себя. Комнату залил свет, а «запах нечистот и горелой серы смыло волной холодного свежего воздуха».

Надо произносить истины, избавляться от иллюзий, чтобы впустить свежий воздух и озарить солнцем пространство. Всё так просто…

Но как так получилось, что сюда вообще заявился демон в черном кожаном плаще, почему он хозяйничает здесь? За что и как случились кары небесные людям, предавшим небо? Почему снег стал пеплом, а память стала ложной?

Первое, что бросается в глаза в рассказе «Бич Божий», – двойственность прочтения заголовка, которая выстраивает две основные проблемно-тематические линии. В выражении «бич Божий» присутствует очевидное указание на социальный статус главного героя и мотив наказания за грехи. «Бич Божий» – высшая кара, наказание за общую провинность, современный вариант казней египетских, который и реализуется в финале рассказа. С другой стороны, «бич Божий» – нищий, бродяга, однако не просто опустившийся на самое дно жизни, но человек не от мира сего, медиатор между сферами небесными и земной плоскостью.

Предгрозовое ощущение приближающейся расплаты и социально-политическое объяснение трактовки феномена бездомного, бича, которое постепенно наполняется внерациональными смыслами, – собственно это и является основным наполнением рассказа. «Откуда тогда появились бичи?» – этим вопросом задается Герман Садулаев.

«Сейчас мы живем в другом, абсолютно свободном мире. В мире, где каждый человек свободен упасть до самого низа», то есть быть нищим – неотъемлемое право каждого человека. Так Садулаев формулирует современную ситуацию. Свобода – это и есть право скатиться на самое дно жизни, стать вне привычной жизненной матрицы, отринуть соблазны и привязанности мира. Бичи – «люди, не помнящие родства», они, как птички небесные, бесконечно свободны от каких бы то ни было внешних уз.

Александр Иличевский в эссе «Деньги как реальность» (из книги «Гуш-Мулла») пишет, что в новой России это явление приобретает знаковый характер: «Почти всё население моей родины стало бездомным. А как еще характеризовать народ, чье коллективное сознание было изгнано из родных мест, из дома мифа?» По Иличевскому, бездомного «порождает время», он – его герой. Но и это не всё. Гены неприкаянного страдальца таятся в каждом человеке: «Любой человек на поверку не то что бомж, но бедолага».

Центральную оппозицию рассказа «Бич Божий» можно обозначить как «сейчас» и «прежде», через нее происходит детерминация мифом настоящего. Между этими полюсами – водораздел, подобный «падению» в жизни главного героя рассказа бича Кольки.

Относительно появления Кольки в селе Садулаев делает типичное предположение: «Мужчины уезжали на шабашку, чаще всего строить фермы для колхозов-миллионеров, которые, по сдаче объекта, расплачивались наличными. Получив расчет, они возвращались. Иногда к ним прибивался кто-нибудь из аборигенов или бродячих бичей. Видимо, так в Шали попал и Колька».

Колька – легендарная личность, очень схожий с юродивым, традиционным персонажем русской культуры, жизнь которого есть транскрипция высших смыслов, нечитаемых для обычного рационального сознания.

Похожий персонаж есть в другом рассказе Садулаева «Блокада». Блаженная старуха-девочка живет сомнамбулой в современной России, будто на оккупированной фашистами территории, на каждом шагу выявляя доказательства и приметы этого порабощения (такую же «девочку-переростка», которая «растет назад», он описывает в рассказе «Колоски»). Оккупации, которую мы, погрязшие в матрице бытовой суеты, не замечаем. Ветхая же девочка, наоборот, обладая особым видением, остро ощущает ее, а также предчувствует грядущее обновление, освобождение. Это видение иного, внешне абсурдного, является попыткой заглянуть за декорации бытия, в которых торжествует «общество камерного спектакля», система навязанных, иллюзорных построений, штампов.

«Общество камерного спектакля» у Садулаева противопоставляется миру общинному, «естественному», примат абсолютной свободы – жесткому предостережению от скатывания в