Федор Бурлацкий - Мао Цзэдун и его наследники

Возникновение современной промышленности в Китае в конце XIX — начале XX века было связано как раз с развитием государственного капитализма, и первые предприятия находились во владении и распоряжении государства. В Китае не было или почти не было независимого от государства сословия, подобного тому, каким была буржуазия в Европе в период первоначального накопления и первой промышленной революции. Крупные промышленные и торговые компании, возникшие тогда, подобно китайскому коммерческому пароходству, каменноугольным копям и др., принадлежали государству либо чиновникам. Развитие и процветание тех или иных частных компаний также целиком находилось в зависимости от государства, от его лицензий и субсидий за счет налоговых средств. Не случайно чанкайшистское правительство не только не стремилось разрушить эту традицию, а, напротив, содействовало ее укреплению. В своей книге «Судьбы Китая» Чан Кайши отстаивал, в частности, идею развития государственной экономики.

Учитывая все это, китайским руководителям необходимо было проявить особую осмотрительность, проводя огосударствление собственности, с тем чтобы оно действительно носило подлинно социалистический характер. Но, вопреки реалистически настроенным силам в КПК, Мао Цзэдун, увлеченный идеей тотального огосударствления всего и вся, полагал, что это само по себе автоматически приведет к необходимым социальным результатам, обеспечит не только ликвидацию эксплуататорского слоя, но и повышение эффективности производства.

В связи с анализом опыта Китая возникает принципиальный вопрос: должен ли переходный период в таких странах начинаться непосредственно с создания основ социализма?

Более или менее длительная политика укрепления государственного сектора в промышленности, постепенное, поэтапное кооперирование деревни, использование частного сектора с постоянным и неуклонным преобразованием экономики на социалистических началах в соответствии с достигаемым уровнем хозяйственного и социального развития — такая политика, по-видимому, больше отвечала потребностям Китая. Часть руководителей КПК, судя по всему, понимала это, в то время как Мао и его сторонники стремились форсировать переходный период, встали на путь искусственного и резкого сокращения расстояния между началом революции и строительством социализма даже в сравнении с более развитыми социалистическими странами. Очевидно, в Китае в пору «коммунизации» мы имели дело с попыткой осуществления мелкобуржуазных представлений о социализме со всеми их специфическими особенностями, связанными с прошлым этой страны.

Подлинная суть теории «углубления революции в условиях диктатуры пролетариата» особенно наглядно проявляется в непомерном выпячивании роли насилия. Представители мелкой буржуазии всегда грешили преувеличением значения насилия. Им импонирует в марксизме лишь эта сторона, которую они абсолютизируют, по существу превращая насилие из средства борьбы в самоцель.

Известно, что марксисты отличаются от реформистов тем, что стоят за классовое принуждение в борьбе против эксплуататоров, оказывающих сопротивление трудовому народу. Как подчеркивал В. И. Ленин, без революционного насилия, направленного против прямых врагов рабочих и крестьян, невозможно сломить сопротивление эксплуататоров, невозможно защитить социализм, дело революции.

Однако классовое принуждение для марксистов никогда не было самоцелью.

Что же сделал с этим принципом Мао Цзэдун? Он превратил его в универсальный закон для решения любых вопросов — социальных, политических, экономических, педагогических. Он полагал, будто с помощью насилия можно решать не только задачи экспроприации, но даже чисто хозяйственные и культурные проблемы.

Отсюда выросла теория «скачка», которая не дает покоя маоистам. Отсюда Же выросла и теория «взрывов и потрясений», которым будто бы надо периодически подвергать общество, чтобы поддерживать гаснущий энтузиазм масс.

Бернард Шоу говорил: «Прогресс определяется тем, хватает ли у нас сил отказываться от жестоких средств, даже если они приближают великую цель». Конечно, это крайнее суждение фабианского социалиста, уповавшего единственно на пропаганду и просвещение в борьбе за достижение социальной справедливости. Но в приведенном суждении есть и некое рациональное зерно, которое заключается в том, что жестокие средства деформируют саму цель. В этом суть проблемы соотношения средств и цели: они должны быть адекватны. Не только цель предопределяет средства, но и средства предопределяют цель — в этом вся суть дела. Больше жестокости, чем это вызывается необходимостью, и вот уже благородная цель превращается в свою противоположность. Жестокость становится нормой политической жизни, затем нравственной нормой, затем одной из сторон образа жизни людей. Она пронизывает всю систему отношений — и не только в сфере власти, но и во всем обществе. И само оно приобретает новые черты, постепенно превращается в то, что Никколо Макиавелли назвал «развращенным обществом».

Кромвель говорил: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет»2. Это удивительно подходит к Мао Цзэдуну — он не знал, куда идет страна. Поиск собственно китайского пути к социализму, который нашел свое отражение в политике «большого скачка», «народных коммун», «культурной революции», окончился полным провалом.

О том, чтобы вернуться на путь «ревизионистского социализма», воплощенного в опыте СССР и других стран социалистического содружества, Мао Цзэдун не мог и помыслить. Что же оставалось? Оставалось бунтовать, разрушать, заниматься политическими кампаниями, которые отвлекали бы партию и массы от признания очевидного факта: китайская «модель социализма» оказалась социальной утопией или откровенной демагогией.

Обратите внимание: Мао Цзэдун ничего не завещал своим преемникам, ничего, кроме продолжения кампании «культурной революции», которая нашла свое теоретическое выражение в лозунге «продолжение революции в условиях диктатуры пролетариата», целиком воспринятом его наследниками. Мы говорили, что Мао Цзэдун не позаботился о преемственности власти — не в персональном смысле — в этом не было необходимости, а в смысле установления работающего механизма преемственности — посредством выбора или отбора, или любого другого эффективного решения. Но он не оставил никакого «завещания» и по поводу социально-политической программы дальнейшего развития Китая. Все его высказывания, письма, реплики на протяжении последних лет были посвящены исключительно проблеме борьбы с «каппутистами», иными словами, проблеме власти. Он не обмолвился даже намеком о дальнейшей социально-политической программе.