Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Едва открылась дверь, он обернулся, прервал разговор, остановился. Он смотрел на меня. Я — на него. Поражение, пригвожденно, утратив способность видеть кого-нибудь, кроме именно этого человека.

Смуглое красивое лицо с огромными темно-серыми глазами выдавало мятежность, истовость, странным образом имело отношение к моему существованию. Было так, словно из всего существующего материального мира этот прямоугольник света высветил единственно прекрасного, желанного человека, и меня спросили: „Узнаёшь?“

Время прекратило ход. Его не стало вовсе. Переступая порог реально существующей в Межоге банной пристройки, я будто провалилась, пролетела сквозь сегодня и вчера к началу начал жизни, где не замысливались ни лагеря, ни летосчисления, где была лишь власть и воля чувств, их полная свобода.

Я не понимала, что со мной происходит. Все переломилось, выметнулось, восстало. Я была почти свободна и уже напрочь закабалена. И уже знала: не смогу это уступить ничему, никому.

Как во сне переступила я, наконец, порог навстречу неизбежности. Нам сказали: „Знакомьтесь“. Мы протянули друг другу руки.

Окружили товарищи. Сыпались вопросы. Я отвечала. Еще оглядывала всех, машинально интересуясь новостями, но уже торопилась уйти, желая отодвинуть от себя все, кроме того, что во мне происходило.

— Мне пора!

Георгий Львович отозвался:

— Я вас провожу.

И, наступая на готовность Львовича, его голос:

— А мне с вами можно?

Я знала, что он это спросит. Хотела, чтоб так сказал. С какой-то жуткой отрадой, с мучением чувствовала: он рядом! Он идет! Он со мной! Но я ли это?

Я кружила по корпусу, ставила чай, ошеломленная переворотом в себе, тем, что вся вселенная и ее смысл сидит в дежурке, и это „все“ — один, несколько минут назад вовсе незнакомый человек.

Мы пили чай втроем. Говорили. Вслушиваясь в подтекст каждого его слова, отдаваясь тайнописи взглядов, будто сверяла: все — так! Те — слова. Та — улыбка. То — в складках губ и век. С каким кроем, чьего, известного сознанию прообраза шла сверка видимых, наполненных жизнью черт этого человека?

О Господи, как же прекрасно было все то!

Только теперь впервые я открывала истину и безумие существования, предназначение судьбы. Меня будто повернули к неизвестной дороге, в самую глубину сущего мира. И независимо от того, что было в конце этого пути, я захотела пройти его весь!

Я плохо запомнила первоклассный концерт, данный на колонне новой труппой. Он был совершенней, чем наш прежний, любительский. ТЭК приобрел превосходную певицу, сильного чтеца, танцоров. Затем вышел на сцену он — Николай Данилович. Ему было лет около тридцати. Высок. Красив. Худощав. Изящен. Профессионален. Он читал „Графа Нулина“. Я заглатывала смысл каждого слова и чеканку фраз. И вдруг поняла, так ведь Александр Осипович о нем писал: „Талантлив. Такого, знаешь, оскар-уайльдовского типа“.

После выступления ТЭК разрешили танцы. Быстро сдвинули скамьи. Заиграл оркестр.

При том, что я оживленно „рецензировала“ выступления друзей и незнакомых артистов, стоя в их кругу, ничего, кроме ожидания его, в этом мире не существовало. Он подошел. Он пригласил на первый вальс.

Неужели тот вальс, то кружение было в лагере, среди заключенных собратьев, в убогом и чадном клубе? Откуда же тогда крушащий все разлет? Откуда столько пространства?

Впервые я танцевала так разбуженно. Только сейчас так пронзительно ощущала свою единичную жизнь и растворившуюся дверь запертого до этой минуты „донного“ мира.

Прекратил свою работу движок, подававший электричество. Свет погас. Не расходясь, мы режимными диверсантами сидели в каморке за сценой. Вполголоса говорили, слитые сумерками и музыкой в „общую душу“. Кто-то тихо пел под гитару. Я так за всю жизнь и не поняла: каким это образом удается забыть каждодневные лишения и тяготы, едва чей-то голос выводит: „Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…“

На улице лил дождь. Выл ветер. Мы непозволительно медленно шли по колонне. Коля провожал меня к корпусу. Я не знала, что будет дальше. Он шагнул за мной.

Всегда во всем неуверенная, сомневающаяся, я в тот момент личной волей и властью отменила для нас режим и запреты зоны. Была абсолютно уверена в том, что ничто недостойное не посягнет на эти мгновения жизни.

И ничто не посмело.

Слепящее сочетание неискушенности и огня. Истинно, оно сулило счастье и погибель…

Пытаясь перевести на человеческий язык все, что предшествовало нашей встрече, мы рассказывали друг другу:

— Я выходил в тамбур, когда ехали в поезде. Ветер рвал, бесновался, готов был сбить с ног, я глотками хватал воздух. Тоска гнала, душила… вглядывался в темноту, вслушивался в голоса. Я ждал, ждал…

— А я ночами выходила в зону, в холод сырых испарений тайги. Слышала, как разбухает земля, как звенят звезды. Казалось, вот-вот произойдет что-то невероятное…

— Кто у тебя есть?

— Сын. Сестра. А у тебя?

— Кроме матери, никого. Только не знаю, где она и жива ли.

— У меня еще есть учитель — Александр Осипович Гавронский.

— Я с ним знаком. Красивый человек…

…Тупой удар балкой о чугунную рельсу. С какого света он донесся? Имя этому звуку: реальность, лагерь, Межог. Пять часов утра. Несводимость сфер чувствований. Почти шок. Боль. И удивительная мощь простой радости, которой под силу посчитать на сей раз лагерь не главным. Брось себя сам в оковы, чтобы меньше их замечать. Сейчас торжествует другое!

Раздача лекарств. Завтрак. Перевязки. Я уже крутилась в заботах и делах. Глянула в окно. Против него на пне сидел Коля. Необходимость неотлучно быть рядом была осознана обоими сразу.

— Занимайся своими делами. Я буду сидеть здесь. Я не помешаю, — просил он, войдя в дежурку.

Три дня пребывания ТЭК — мгновения небытия, счастья и страха перед неизбежностью расставания. В корпус зашел товарищ Коли.

— Познакомься. Мой друг Жорж Бондаревский.

— Да. Очень рада…

— Мне так не кажется… вижу, вам не до меня! — понял пришедший.

Коля! Николай Данилович! Как мало и как все я знала о нем уже тогда.

Весь новый набор заключенных военного времени имел преимущественно одну и ту же статью: 58-я, часть 1-я — „измена Родине“.

По этой страшной статье Коля был приговорен к расстрелу. Через два месяца расстрел заменили десятью годами. К познанному самой прибавилось пережитое им: реальность пятидесяти семи суток ожидания, когда вызовут на расстрел. Я представляла ее себе лишь до какого-то предела. Коля через это прошел. Час за часом пережил эти пятьдесят семь дней и все жуткое, что им предшествовало: плен, немецкие концлагеря. В Польше он работал в театре, поэтому при аресте ему вменили в вину и плен, и работу в оккупированной стране.