Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

где помещался также и Яков Иванович Ростовцев. Поезд был огромный: масса народу ехала на юбилей Московского университета, Предстоящее торжество возбуждало замечательное сочувствие во всех, кто когда-нибудь и чему-нибудь учился. С нами ехали депутаты от всех петербургских ученых сословий и учебных заведений. Яков Иванович большинство из них созвал в наш вагон. Тут были: М. В. Остроградский, Шульгин, Милютин, директора Пажеского корпуса, Школы правоведения и т. д. Яков Иванович устроил настоящий пир; подали завтрак; не жалели вина; общество сделалось шумным и веселым. Потом играющие в карты сели за карточные столы, остальные разделились на группы, где разговор затянулся далеко за полночь. Итак, путешествие, благодаря Ростовцеву, было оживленное. Вагон наш был хорошо прибран и натоплен. В Москву мы приехали на следующее утро, ровно в девять часов. На дебаркадере министра встретили попечитель, ректор и деканы университета.

Помещение нам отвели в самом здании университета. Едва успел я расположиться в моей комнате, как ко мне явились другие наши депутаты: Баршев, Воскресенский и Благовещенский. Мы порешили, не теряя времени, немедленно сделать необходимые официальные визиты. Но нас предупредили любезные москвичи: попечитель Назимов, обер-полицеймейстер Беринг, ректор Альфонский и Шевырев. Беринг, между прочим, просил меня к себе обедать. Проводив гостей, я надел мундир, и мы отправились с визитами. Были у ректора, попечителя, генерал-губернатора и, наконец, у митрополита Филарета. Он был очень любезен и выразил удовольствие лично со мной познакомиться. Вообще нас везде принимали с большим почетом.

Обедал я у Беринга, а вечер провел с министром в совещаниях о предстоящем юбилее.

11-го вечером состоялась торжественная всенощная в университетской церкви. Для меня лично этот день был пренеприятный: у меня произошло глупейшее столкновение с состоящим при министре вице-директором Кисловским. Этот человек уже давно выказывал нерасположение ко мне и к моим действиям, которые всячески старался тормозить; не раз пытался он встать между мною и министром и поселить в нем недоверие ко мне. В настоящем случае его постоянная оппозиция до того раздражила меня, что я не вытерпел и сказал ему несколько невежливых слов. Не могу простить себе этой вспышки. Она поселила во мне сильное недовольство собой, которое набросило тень на все дальнейшее пребывание мое в Москве. А это пребывание между тем могло бы принести мне большое удовлетворение: московские ученые так радушно меня везде принимали и так горячо выражали мне свое сочувствие и свою признательность за мою деятельность по министерству, что я невольно был тронут.

12-го, в среду, в половине одиннадцатого началась обедня. Служил митрополит Филарет. Проповеди его я не слышал, потому что за теснотою и духотою почувствовал себя дурно и принужден был выйти из церкви. Вечером, в семь часов, акт. В течение его была минута действительно светлая и торжественная: это когда различные депутации приносили университету свои поздравления. Тут и я сказал свою речь. По окончании ее раздались восклицания «браво!», «прекрасно!» Но потом меня упрекали за то, что я читал не довольно громко, и задние ряды почти не слышали меня. Было невыносимо тесно и душно. Я больше не мог выносить нестерпимого жара и из парадной залы удалился в боковую, где и оставался уже до конца акта, то есть до одиннадцати часов. Издали слышал только восторженные крики, заключившие речь Шевырева, и стихи, проговоренные речитативом одним из студентов.

13-е, четверг, провел весь день в своей комнате, больной и физически и нравственно. Сегодня был парадный обед в университете, на котором, говорят, присутствовало четыреста пятьдесят человек. Вечером Леонтьев и еще некоторые другие приглашали меня к себе. Я не поехал, отговариваясь болезнью.

14-го, в пятницу, состоялся студентский обед в университете; тут и я уже должен был присутствовать. Восторги студентов и крики «ура!» дошли, наконец, до неистовства. Тут, конечно, было и чувство, но оно приняло уже какой-то дикий характер, так что в заключение нельзя было разобрать, что это такое: чувство или нервическое раздражение, подогретое шампанским? Мне стало грустно. Истина и убеждение так не выражаются. Известно, что у нас за официальными обедами никогда не бывает недостатка в восторгах, так же как и в вине.

Приглашения на вечера сыпятся со всех сторон, но я не был ни на одном. Московская ученая братия всячески старается устроить мне овацию, а я стараюсь всячески этого избегнуть. Они слишком преувеличивают мое влияние в министерстве и участие во всем, что делается в нем порядочного.

Грамота государя университету произвела большой эффект. Все утверждают, что писал я. Разумеется, я везде стараюсь уверить в противном. Просил Каткова и Шевырева поддерживать мое отрицание. По крайней мере не говорили бы во всеуслышание, иначе это может еще обострить мои отношения с министерством и быть неприятно Аврааму Сергеевичу.

16-го, в субботу, обед у генерал-губернатора Закревского и вечер у Назимова. Там со мной были очень любезны мои бывшие ученицы: Назимова, Козакова и новая моя знакомая, фрейлина великой княгини Елены Павловны, Эйлер.

Из московских профессоров чуть ли не больше всех оказывал мне любезностей и знаков уважения Шевырев, который еще недавно и печатно и словесно меня жестоко ругал. Мне же всех больше по душе пришелся Грановский. Это человек высокого таланта и благородных чувств. Он вполне очеловечен наукою. В нем какая-то классическая правота и благородство. Не менее умен, талантлив и образован Катков, но Грановский ближе моему сердцу.

В воскресенье, 17-го, мы покинули Москву. Проводы были блестящие. На железную дорогу явились все члены университета с попечителем и ректором во главе. Министр оставил по себе в Москве очень приятное впечатление своим простым, искренним обращением.

Возвращались мы тем же порядком, как ехали в Москву. Ростовцев опять всеми завладел, опять устроил сытный завтрак с винами. Яков Иванович, между прочим, предложил тост: «За здоровье урода двенадцатого года!», то есть за Авраама Сергеевича Норова, который, как известно, участвовал в Бородинском сражении, лишился ноги и теперь ходит на деревяшке.

Много было толков о юбилее: все в восторге от него.

Я чувствовал себя нездоровым и сидел в стороне, разговаривая то с тем, то с другим. Меня совсем пленил генерал Д. А. Милютин. Это человек с благородным образом мыслей, светлым умом и широким образованием Он отлично понимает настоящее положение вещей, скудость нашего образования и необходимость лучшего. Его товарищ по военной академии, Лебедев, с которым я уже был и прежде знаком, — ум легкий и раскидистый.

Мы с ним много говорили во время дороги. По временам к нам присоединялись Остроградский и Шульгин. Министр и Ростовцев играли в карты.

Ночью поднялась вьюга. Это задержало движение поезда, так что