Мейерхольд. Том 2. Пять лет с Мейерхольдом. Встречи с Пастернаком - Александр Константинович Гладков

а нытиков на людях и паникеров я сам не терпел. Все думалось: скоро что-то разъяснится и будет приведено в норму. Разум не мирился с произволом как системой. По-прежнему каждое из его проявлений казалось или недоразумением, или злосчастным стечением обстоятельств. Искали логики в бессмысленности и оправдывали неоправдываемое. Б. Л. считал меня счастливцем и удачником, и я не желал, чтобы он видел меня расстроенным и потерявшим уверенность.

Косвенным путем до. меня долетали слухи о нем и его настроении. Однажды неизменно жизнерадостный профессор Морозов с восторгом прочитал мне экспромт Б. Л.: «Я под руку с Морозовым, Вергилием в аду, все вижу в свете розовом и воскресенья жду». (М. Морозов — известный шекспировед — был поклонником переводов Б. Л., писал о них статьи и комментировал.) Не очень веселая ирония здесь слишком очевидна. В другой раз А. Е. Крученых показал мне присланное ему ко дню рождения стихотвотворное поздравление от Б. Л. В нем были и такие строфы:

Я превращаюсь в старика,

А ты день ото дня все краше.

О, боже, как мне далека

Наигранная бодрость ваша!

Но я не прав со всех сторон.

Упрек тебе необоснован.

Как я, ты роком пощажен.

Тем, что судьбой не избалован.

И близкий правилам моим,

Как все, что есть на самом деле,—

Давай-ка орден учредим:

Правдивой жизни в черном теле!..

Стихи помечены концом февраля 1946 года. Некоторая шутливая небрежность не помешала здесь прорваться самым серьезным мыслям поэта, к которым он впоследствии возвращался не раз и в стихах и в прозе («Быть знаменитым некрасиво» и «Автобиография»). Вот с этой самой «наигранной бодростью», которой мы все тогда грешили, мне и не хотелось показываться на глаза к Б. Л. Он бы ее почувствовал сразу.

Эти годы — 1945 и 1946 — будущие биографы Пастернака, вероятно, назовут эпохой его глубокого душевного перелома. Гадательно — события его внутренней жизни происходили так: острое и мучительное сознание творческого тупика (неудача с поэмой и с театрами), дошедшее до крайности недовольство собой, и, как выход, решение вернуться к давно начатому, но оставленному роману в прозе, значение которого для своей литературной судьбы Б. Л. необычайно преувеличивал и после завершения работы над ним называл единственным трудом своим, которого он не стыдился.

В другом письме к тому же адресату Б. Л. пишет: «Я немного писал своего нового, но теперь буду больше роман в прозе, охватывающий время всей нашей жизни не столько художественно, сколько содержательно…» Дальше он пишет: «Связи мои с некоторыми людьми на фронте, в залах, в каких-то глухих углах и в особенности на Западе оказались многочисленнее, прямее и проще, чем я мог предполагать даже в самых смелых мечтаниях. Это небывало и чудодейственно упростило и облегчило мою внутреннюю жизнь, строй мыслей, деятельность, задачи и так же сильно осложнило жизнь внешнюю. Она трудна в особенности потому, что от моего былого миролюбия и компанейства не осталось и следа. Не только никаких Тихоновых и большинства Союза нет для меня, и я их отрицаю, но я не упускаю случая открыто и прямо заявлять. И они, разумеется, правы, что в долгу у меня не остаются. Конечно, это соотношение сил неравное, но судьба моя определилась, и у меня нет выбора…». Письмо не датировано, но в нем Б. Л. сообщает адресату о смерти отца, известного художника Л. О. Пастернака. Он умер в середине 1945 года; следовательно, письмо можно отнести ко второй половине этого года.

Необязательно всегда искать прямых соответствий между стихами поэта и жизненными обстоятельствами, но иногда они напрашиваются. Высказанное Б. Л. в письме кажется прозаическим «подстрочником» известных строк из его «Гамлета», написанного в то же самое время…

«Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути».

Я лично от него услышал, что он вернулся к работе над романом в прозе при случайной встрече на Моховой, близ станции метро, в последние часы 31 декабря 1945 года. Я спросил, является ли этот роман тем самым произведением, несколько отрывков из которого он напечатал в «Литературной газете» еще в середине тридцатых годов под заглавием: «Из романа о 1905 годе»? Он ответил, что кое-что из написанного войдет в роман, но что замысел его очень изменился. И далее он сказал странную фразу, которую я тогда же записал буквально: «Я пишу этот роман о людях, которые могли бы быть представителями моей школы, если бы у меня такая была…» Сказав это, он как-то по-своему, по-пастернаковски, полусмущенно улыбнулся.

Было тепло. Легкий снежок занес его воротник и шапку. К нему это очень шло. Я напомнил, что ровно четыре года назад в это время я зашел к нему в Чистополе, а он лежал с прострелом и читал книжку Гюго о Шекспире.

Неужели прошло четыре года?

Вам кажется, что это много или мало?

И много и мало, — сказал он. — Много пережито и мало сделано…

Вокруг нас суетилась предпраздничная толпа. Не похоже было, что он торопится. Но нас толкали, мы всем мешали. Нужно было отойти в сторону или проститься. Он стал желать мне всего самого лучшего. Я ответил тем же. Мы разошлись.

Сделав несколько шагов, я оглянулся. Он медленно шел под легким новогодним снежком к Волхонке…

Из письма к прежнему адресату от 26 января 1946 года:

«У меня сейчас есть возможность поработать над чем-нибудь, не думая о хлебе насущном. Я хочу написать о всей нашей жизни от Блока до нынешней войны, по возможности в,«10–12 главах, не больше. Можете себе представить, как торопливо я работаю и как боюсь, что может что-нибудь случиться до окончания работы и как часто приходится прерываться…». «Сейчас помимо моей воли вещи очень большого смысла входят в круг моей судьбы…» «Я всегда знал, что для настоящей ноты, нравственной и артистической, мало прижизненного поприща и этот прицел охватывает более далекий круг…» «Сейчас мне нельзя оставаться тем, что я есть…». «Мне недостает О. Э. (Осипа Эмильевича Мандельштама — А. Г.). Он слишком хорошо понимал эти вещи, он, именно и сгоревший на этом огне…»

Поэтическая параллель к этим признаниям — стихотворение «Гамлет», которое так проникновенно было прочтено над свежей могилой Пастернака. Оно тоже датировано 1946 годом, как и большая часть цикла стихов из романа.

Повторяю, в этот и последующие годы я