Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

По логике, может быть, все и правильно, и в письмах и записочках грозно писал я о расстрелах саботажников и попов. Но понимают ли те, кто расстреливал и кого расстреливали, что на самом деле происходило и что они делали? И отнять жизнь, и погубить жизнь одинаково для человека противоестественно. А если я и был сокрушительно жесток, то ведь я был обязан накормить страну. За своих соратничков, за их глупость, за гонор и комчванство, за каждого «представителя», за каждого партийца, пролезшего порой в партию, чтобы иметь дозволенность на собственную предельную жестокость под маркой пролетарской революции — ах, этот сукин сын, недоучившийся пролетарий из гимназистов, писарей, семинаристов! — да, и за них я, конечно, отвечаю.

Но ведь к церкви власть всегда обращалась только в крайние для народа дни. И золото у монастырей Петр I отбирал, и колокола снимал. Хоть когда-нибудь церковь на это охотно шла? Наша-то передовая православная церковь призвала противодействовать правительственному декрету об отделении церкви от государства и школы и осудила заключение Брестского мира. Власть-то, конечно, от Бога, но лишь осенью девятнадцатого года патриарх Тихон посоветовал верующим «повиноваться в делах мирских».

Была ли в сердце моем ненависть к церкви? А может быть, напомнить, что Закон Божий и богословие были обязательными предметами не только в гимназиях, но и в высших учебных заведениях? Все это я учил, сдавал экзамены, понимал историческую, а подчас и нравственную ценность христианства, его созидательную роль в строительстве российского государства. Но ведь каждый должен быть и совершенно свободен, чтобы исповедовать какую угодно религию или не признавать никакой религии, то есть быть атеистом.

Речь, собственно, сейчас идет о голоде двадцать первого — двадцать второго годов в Поволжье и голоде в других районах страны. Хлебушек заграница давала только за золотишко. В это время и возникло движение среди трудящихся и низшего духовенства — ведь людям и есть хочется! — за изъятие для покупки этого хлеба части церковных ценностей. Совершенно не без этой «низовой инициативы» патриарх Тихон разрешил верующим использовать часть храмовых «драгоценных вещей» на помощь голодающим. Патриарх допускал «возможность духовенству и приходским советам с согласия общин верующих, на попечении которых находится храмовое имущество, использовать находящиеся во многих храмах драгоценные вещи, не имеющие богослужебного употребления (подвески в виде колец, цепей, браслеты, ожерелья и другие предметы, жертвуемые для украшения святых икон, золотой и серебряный лом), на помощь голодающим».

Когда советская власть принимала декрет об изъятии ценностей, мы ведь тоже не предполагали лишить церковь ни богатств, ни культовых предметов. Черным по белому в месячный срок предлагалось местным Советам «из церковных имуществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, передать их в органы Наркомфина в специально назначенный фонд Центральной комиссии помощи голодающим». Но хотя постановление ВЦИК — оно, кстати, инициировано Троцким — и было согласовано с церковными властями, патриархат разослал конфиденциальное послание, которое не сделало атмосферу необходимых изъятий более спокойной.

Исследователи жизни страны этого периода со временем обязательно опишут несколько столкновений между властями и верующими. Самое значительное из таких столкновений произошло в Шуе Иваново-Вознесенской губернии. Я не очень доверился тексту в «Известиях», в котором описан этот инцидент. Корреспондент утверждал, что несколько жертв трагедии — это результат выстрелов черносотенцев. На последних все списывается чрезвычайно легко. Но ведь два автомобиля с пулеметами везли не цветы, а полурота солдат была вооружена не венками. Думаю, что здесь имело место головотяпство местных властей, дурная пропаганда, отсутствие деликатности в этом тонком вопросе и, конечно, определенный саботаж духовенства. Не самое благородное дело загораживаться паствой. Я расценил инцидент в Шуе, может быть, потому, что знал о готовящемся в Питере, как пробный шар, сопротивлении декрету. Что будет делать правительство? Не дрогнет ли? Кажется, тогда — я находился в подмосковном селе Корзинкино на отдыхе, потому что был болен, не мог выполнять никакую работу, — вот тогда я и продиктовал по телефону на имя Молотова несколько строчек.

Может быть, кто-то думает, что я не рискну процитировать эту телефонограмму, прикажу моим помощникам ее изъять и секретарям и редакторам не вставлять в свои нашептанные мемуары? Дудки, валяйте!… И кто сказал, что глава правительства не должен проявлять решимости? В этой телефонограмме я распорядился послать в Шую представителя ВЦИК для расследования, а если понадобится, и ареста (далее лучше по подлинному тексту) «нескольких десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей». А потом советовал я провести против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, судебный процесс, и непременно процесс этот должен закончиться расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи и, по возможности, также и не только этого города, а и Москвы, и нескольких других духовных центров.

Ну и почему всегда пунктуальный и точный до бесстрастия Вячеслав Молотов не разослал, как было указано, эти мои соображения «членам Политбюро вкруговую» (не снимая копий) и не просил их вернуть секретарю тотчас же по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия? Почему никто никогда в архивах не найдет каких-либо на этот счет суждений членов Политбюро? Почему об этой акции ничего нет в протоколах Политбюро? А потому, что я, как всегда в подобных случаях, лишь попугал, но попугал самого себя, а потом, после этой пропагандистско-политической шумихи и истерики, нашел другие, более действенные, но простые варианты и распорядился не давать ходу своим пропагандистским предложениям.

К нэпу поворачивалась страна под моим кнутом.

Модель тихих и неспешных мемуаров не получается. Мне еще надо кое-что поддиктовать, что придаст существенные черты уже написанному. Другими словами, я тороплюсь и боюсь не завершить своего замысла.

Но на чем я в прошлой главе остановился?

Если мне писать в манере предыдущих глав, то получится целый рассказ — о моем возвращении из ссылки. Лёт на санях по замерзшим рекам и дорогам, потом поездом до Уфы. Это я — раньше начал, раньше и закончил — уже отбыл ссылку, а у Надежды Константиновны еще оставался срок. Бухгалтерия жандармского ведомства тщательно ведет свои расчетные книги. Естественно, в Петербург, так сказать, на место прежнего жительства, мне вернуться не разрешили. Это как в игре: черное и белое не называть — жить разрешается везде, кроме обеих столиц, кроме университетских городов, кроме крупных рабочих центров. Слава Богу, нашелся такой прекрасный русский город, как Псков. В нем есть древние соборы и старинный Кремль, полицмейстер, суд, но нет университета, и он не считается крупным промышленным центром. Однако город этот счастливо близок к Петербургу.