Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца - Карло Вечче

герцогства, уже знакомым нам Жаном Гролье, и внесен в утвержденный королем 13 июня 1518 года бюджет герцогства. Сумма выходит весьма приличная: 2604 турских ливров, 3 сольди и 4 денаро, что в пересчете равно 6250 имперским лирам, или примерно 1250 экю[1037].

Не исключено, что Гролье, страстный коллекционер манускриптов, знакомый с Леонардо еще по Милану, готов заполучить и другое сокровище, оставшееся в Кло-Люсе, – библиотеку и собственноручные записи художника. Однако приходится ограничиться картинами.

33

И т. д.

Амбуаз, начало 1518 года

Холодной зимней ночью 17 января 1518 года, в праздник святого Антония Великого, перед замком Клу в честь короля снова ставится «Райское действо». По сравнению с 1490 годом новшество только одно: сюжет теперь разворачивается ночью, и подсвеченный свод имитирует звездное небо.

При помощи высоких деревянных лесов над садом натянуты нежно-голубые полотнища с золотыми звездами, обозначающими планеты, Солнце и Луну, а также 12 знаков зодиака; стоящие полукругом колонны украшены дорогими тканями, а с архитравов свешиваются фестоны из плюща. В центре – пространство шириной 30 и длиной 60 локтей с подиумом, отведенным для знатных дам: «Во-первых, весь двор был укрыт сверху полотнищами голубого цвета с золотыми звездами, схожими с небесным сводом, затем были главные планеты, Солнце с одной стороны и Луна – с другой, что представляло собой чудесное зрелище; Марс, Юпитер и Сатурн располагались по порядку с 12 небесными знаками <…> и, конечно же, были 400 канделябров, светивших так ярко, что казалось, будто им удалось прогнать ночь»[1038]. Разумеется, идея показать ночь внутри ночи, осветив ее бесконечными играми света, могла прийти в голову только Леонардо.

С приходом весны в Амбуазе снова начинается сезон празднеств. 3 мая одновременно отмечают крещение дофина и бракосочетание Лоренцино Медичи с Мадлен де ла Тур-д’Овернь[1039]. На широкой площади перед королевским замком воздвигают обращенную к северу триумфальную арку, увенчанную высокой колонной. Стоящая на ней обнаженная фигура держит в руках флаг: справа – королевские лилии, слева – дельфин, герб дофина. На одной стороне арки изображена саламандра с девизом Франциска I «Nutrisco et extingo»[1040], на другой – горностай с девизом новоявленного герцога Урбинского: «Potius mori quam foedari»[1041].

Леонардо он, конечно, напоминает о далеком времени, проведенном в Милане на службе у Лодовико Моро, награжденного орденом Горностая.

14–15 мая в память о битве при Мариньяно представляют также осаду и взятие замка, для чего используются уже опробованные решения аналогичной сцены, поставленной 14 июня 1507 года по случаю прибытия в Милан Людовика XII.

Декорации замка возводит Доменико Бернабеи да Кортона, ученик Джулиано да Сангалло, уже много лет служащий при французском дворе, а теперь сблизившийся с Леонардо на почве разработки самых невероятных архитектурных идей, которые он впоследствии реализует в замке Шамбор[1042]. Конструкция представляет собой «круглую раму с зубцами [высотой] с всадника, затянутую донизу холстами, расписанными под каменные стены», двумя башнями и «насыпью» – земляным валом высотой в человеческий рост, которому предшествует ров. По сути, речь идет о деревянных лесах с прибитыми к ним полотнищами и зубцами по гребню; фальконетах, стреляющих тряпками и бумагой; аркебузах и мортирах, выбрасывающих высоко вверх «надутые воздухом шары, которые, упав на площадь, к всеобщему величайшему удовольствию, подскакивали, не причиняя вреда: изобретении новом и великолепно исполненном» – то есть о практическом применении римских исследований Леонардо по расширению надуваемых тел, которые современники считали старческим чудачеством[1043].

Среди простонародья торжество пользуется настолько большим успехом, что собравшиеся рискуют быть затоптанными или задохнуться в толпе: «В великой тесноте и риском задохнуться из-за множества жаждущих увидеть долгожданное зрелище были и те, кто решался заплатить за возможность взглянуть на него такие суммы, что и подумать страшно; а хозяева домов без сожалений ломали крыши и сносили фасады, лишь бы сдать зрительские места, поскольку прибыль с лихвой покрыла ущерб от разрушений». Что же эти люди хотят увидеть? В первую очередь – своего героя, мальчишку-короля, покорителя мира, «в доспехах и шлеме с высоким плюмажем»; следом за ним – невероятные костюмы величайших людей королевства, капитанов этого притворного сражения: королевского оруженосца Бокале, Лоржа, Сент-Коломба, «одетого в парчовую куртку, расшитую бирюзой на зеленом поле»; затем – главного распорядителя двора Артюса Гуфье, Луи де Ла Тремуя и Жака де Шабанна де Ла Палиса «в расшитых серебром самаррах из серого бархата и серых же бархатных шляпах по немецкой моде, расшитых серебром, с серыми и белыми перьями».

Вероятно, именно эти удивительные костюмы мы можем видеть на последних рисунках, созданных Леонардо в Амбуазе[1044].

Но есть среди этих рисунков одинокая женская фигура, так называемая «Pointing Lady»[1045], совсем не похожая на карнавальную фантазию. Возможно, это просто видение, послание из будущего – или из далекого прошлого: например, образ матери, Катерины. Эфемерную, призрачную, в шунгитной дымке, ее нетрудно представить стоящей на фоне пейзажа: реки, водопада, леса. Ветер треплет волосы, заставляет складками полупрозрачного платья. Обернувшись к зрителю, как любящая мать или тайная любовница, она с улыбкой указывает левой рукой на то, чего мы не видим, но, возможно, видит Леонардо. Что же это?[1046]

Как-то в минуту досуга в Кло-Люсе художник, собравшись с духом, осмеливается взглянуть на себя в зеркало. Время, неумолимо пожирающее все сущее, уничтожающее красоту и саму жизнь, беспощадно и к его маске мудреца. Взяв верную сангину, Леонардо набрасывает портрет старика, в котором уже не узнает себя: лицо в обрамлении длинных седых волос и окладистой бороды, глубокий, сосредоточенный взгляд, мешки под глазами, нахмуренные кустистые брови. Он постарел еще сильнее, лицо оплыло и кажется уже не типичным портретом античного философа, а почти что карикатурой[1047]. И вот еще странность: глаза этого старика чуть прищурены, а зрачки сужены, словно он находится не в стенах мастерской, а стоит на краю безбрежного простора, залитого ослепительным светом. Бесконечности. Вечности.

24 июня 1518 года. В уединении своего кабинета Леонардо вдруг вспоминает, что сегодня праздник, великий праздник для всех флорентийцев, день Иоанна Крестителя. С легкой ностальгией художник отмечает на листе с геометрическими исследованиями точную дату и место, точку во времени и пространстве, которой достигла его земная оболочка: «24 июния, в день святого Иоанна, в 1518 году, в Амбозе, во дворце Клу»[1048]. И с улыбкой вспоминает, как четырьмя годами ранее именно на праздник Крестителя во Флоренции в честь Джулиано Медичи устроили грандиозное зрелище, бой львов. Сам Леонардо был в те дни в Риме, но, проезжая в сентябре через Флоренцию, сходил посмотреть на хищников, запертых в зверинце за Палаццо делла Синьория, где и по сей день проходит Львиная улица, виа деи Леони.

На том же листе художник набрасывает план клеток этих угрюмых кошек, «комнаты флорентийских львов»,