Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

В лагере он продолжал быть убежденным коммунистом, считал Советскую власть справедливой и лучшей в мире. Перегибы и перекосы, которые коснулись лично его, объяснял происками партийных перерожденцев, карьеристов и двурушников.

Одним из таковых он считал и Сталина, и, вспоминая ленинское завещание, называл его пророческим. Со Сталиным он связывал и те многие злоупотребления, о которых конкретно мало кто знал до известного доклада Хрущева о культе личности. О Ленине отзывался уважительно, называл его великим человеком, рано ушедшим из жизни. Начав переустройство старого мира, не довел до конца начатые преобразования. Как и многие советские люди, он считал, что страна была бы другой, оставайся у руля Ленин.

Тридцать седьмой стал роковым годом для Зарайченкова. Поликарпович работал в Сталинграде на тракторном, был членом парткома. Чистка общества как началась, так и не прекращалась, на собраниях дружно клеймили врагов народа, дружно требовали их наказания. Однажды и ему, как члену парткома, предложили выступить с обвинительным заявлением в адрес одного сотрудника, но Поликарпович отказался, мало того, он сказал в его адрес несколько добрых слов. Секретарь парткома этого ему не простил, и в ту же ночь за Зарайченковым приехали из Управления НКВД. Ему было предъявлено обвинение в пособничестве врагу народа, за что он и получил свой срок.

В Тайшете между прочим он отметил семнадцатую годовщину ареста. Скорее всего его осуждали дважды, так как максимальный срок в те годы исчислялся десятью годами. Жизнь в заключении не сломила его. Специальность инженера-механика сохранила жизнь, он не знал, что такое «общие работы». Общительная натура, умение говорить с людьми, шутки и анекдоты, истории из прошлого притягивали к нему людей, он всегда был в центре внимания любой компании.

В отделе он любил пошутить с Борисом Акимовым. Помню, как на полном серьезе говорил ему:

— А ты знаешь, Борис, в тебе есть что-то северное?..

Борис догадывался, что Поликарпович приготовил очередной подвох, и невинно спрашивал, что же именно. Тогда Поликарпович добавлял:

— Ты как хрен моржовый!

Или:

— Все люди как люди, а ты, как хрен на блюде… Лукавые глаза в эти минуты щурились, ожидая смеха присутствующих.

Мне запомнилась фраза из письма его по поводу выноса тела Иосифа Виссарионовича из мавзолея:

— Ты знаешь, «светлейшего» попросили из мавзолея и похоронили у Кремлевской стены. И зря! Я бы сжег его останки, зарядил в пушку и выстрелил в ту сторону, откуда этот удав приполз… Да здравствует Никита Хрущев, коммунист № 1!

Мои отношения с Поликарповичем определились с первых дней работы в техотделе. Хотя он был намного старше меня, разница не мешала нашему общению.

Ему нравились мои рисунки. Как-то он попросил нарисовать и его. Я с удовольствием выполнил просьбу. Все нашли рисунок удачным, и Поликарпович отправил его домой и получил затем несколько фотокопий. Одну подарил мне, и я до сих пор храню эту копию, как свидетельство наших близких отношений.

Однажды он появился в отделе, явно что-то решая в уме. На голове нахлобученная второпях ушанка. Одно ухо свисало вниз, другое, как заячье, поднято. Он держал небольшую шестерню и внимательно проводил обмер. Потом взял на столе бумагу и занялся расчетами. В эту минуту он никого не видел, а я со стороны наблюдал за ним. Мне захотелось нарисовать его, и я тут же сделал удачный набросок. Я поймал его на карандаш в минуту решения возникшей задачи и все время хранил рисунок в альбоме фотографий и лишь незадолго до отъезда из Баку обнаружил пропажу, о чем искренне сожалел.

В пятьдесят четвертом году, когда зэкам из особлагерей разрешили переписку, он стал писать в Ростов-на-Дону жене. У Веры Алексеевны был рак, она доживала последние месяцы. Но она дожила до его возвращения и умерла вскоре после приезда. У их единственной дочери было двое детей, которых она воспитывала без мужа, правда, многочисленная родня помогала ей. Некоторое время он жил у нее, пока, наконец, не получил свою однокомнатную квартиру — и не где-нибудь на окраине, а в самом центре города, на улице Энгельса, в новом доме.

Вдовцом он ходил недолго. Его новая половина оказалась умной и доброй женщиной. Пробудился интерес к жизни. С энтузиазмом приступил он к обустройству квартиры и… к борьбе с недостатками советской действительности. Их он видел в работе и городской администрации, и на транспорте, и в торговле, и в милиции. Этой борьбой с укоренившимся злом он напоминал мне Дон Кихота. Но, как и Дон Кихот, был он бессилен что-то изменить.

Найдя, наконец, работу по душе в окружном Доме офицеров, Поликарпович стал активным членом историко-революционной секции. Задумал написать книгу о Гражданской войне и установлении Советской власти на Дону, принял участие в открытии музея революционной славы в Азове, где нашло свое место и его имя.

Мы переписывались до самой кончины. Он любил мои письма, а я с нетерпением ждал весточек от него. Мудрые, интересные письма, щедрые на советы, которые я воспринимал с благодарностью.

Как-то я написал ему, что еду на поезде в Москву, и мы договорились встретиться в Ростове. То была наша первая и последняя после Тайшета встреча. Он по-прежнему чудил и внешне мало изменился после заключения. Таким он остался в моей памяти: умным, добрым, общительным, много повидавшем на веку. Его вдова умерла чуть позже и перед смертью выслала все фотографии, которыми мы обменивались во время переписки.

Я уже упомянул о разрешении переписки. Расскажу и о других переменах в особых лагерях в 1954 году. Волнения, прокатившиеся в пятьдесят третьем, заставили ГУЛАГовское руководство пересмотреть условия режима заключенных в лагерях и в системе в целом.

Выразилось это не только в легализации переписки, но и в других послаблениях режима в лагерях. С окон сняли решетки и замки в бараках, ночью стало возможно выйти из барака по нужде. В лагерях появилось радио, газеты, журналы, лекции и кинопередвижка, учебные классы в объеме средней школы для молодых зэков, введены зачеты и досрочное освобождение. Пора жестокой изоляции кончилась.

Изменился и экономический статус содержания заключенных особых лагерей. Нам открыли лицевые счета, куда ежемесячно переводился заработок. Со счета ежемесячно вычитали расходы на наше содержание (куда входили питание, одежда и жилье), а разница оставалась на лицевом счете. С него разрешалось брать на руки определенную сумму для пользования ларьком, а также делать денежные почтовые переводы по своему усмотрению.

Все это были совершенно неслыханные преобразования в жизни зэков особых лагерей, имевших до этого единственное право — право на тяжелый труд и жизнь за колючей проволокой!