Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Ох, слишком хорошо я это все знаю! Пожалуй, лучше ее… Сама я переживала ужасное, что только может пережить человек: в пору юности, в самую лучшую пору жизни, со слабою волею, с сердцем, искавшим любви, с умом хотя не развитым, но жаждавшим правды, – я была так одинока, так беспомощна, до того путалась в лабиринте своей жалкой жизни, что страшно и вспомнить… У Тани на всем ее страдании лежит яркая полоса разделенного чувства, а у меня что?! И этого не было. Не сожалею я, что ни сама не испытала, ни ко мне никто не испытал этого чувства. О том жалею я, что, будучи окружена сестрами и братьями, – ни я, ни они меня не умели любить истинной братской любовью и судьба не послала мне человека, с которым я могла бы отдохнуть душою… Видит Бог (если есть Он), что не желаю я никогда испытывать любви, которая ведет к браку, но до смерти я не перестану чувствовать неудовлетворенность сердца, ищущего братской любви и дружбы, – это да! Право же, все равно – мужчина или женщина, – только явился бы этот друг, с душою родственной, стоящей выше меня, и любящий меня такою, какая я есть, тонко, без слов, понимая меня… О, как любила бы я его, с каким счастьем ожидала бы я его прихода, чтобы вместе склониться над книгой, вместе рассуждать, вместе стремиться к правде, искать истину, – а главное – в котором я не боялась бы разочароваться, знать бы, что он не изменит своим убеждениям… Я жадно искала его здесь, на курсах, среди сотен женщин… Обыкновенная история – не нашла! Потому что я ищу душу необыкновенную, я это знаю, а большинство из нас – все-таки простые люди. И некоторых я люблю, и очень люблю, но все-таки они не могут мне дать все, что мне надо… Я готова быть их другом, но знаю, что они не смогут быть теми, потому что скажут: «ты требуешь слишком много, я тебя не понимаю», – и отойдут, огорченные… И чтобы не огорчать их, я никогда ничего не говорю. Глубоко в сердце спрятала я эту потребность и никому не покажу никогда! Она во мне живет и со мною умрет! Я холодна и сурова на вид, – тем лучше, никто не догадается.

Валя, Валя! Сестра, с которой я сама же себя разлучила. Если бы ты была лучше сердцем и развитее умом! Но жизнь таинственно отводит ее от меня, и кажется мне, что рано или поздно я буду ей еще более чужой. Таня – вечно несчастная, слабая, сама нуждающаяся в поддержке и скорее способная принимать любовь, нежели давать ее.

Эх, жизнь! «Жизнь невеселая, жизнь одинокая», – как она пройдет? – Не знаю, но могу сказать вместе с поэтом: «горько она, моя бедная, шла…» (потому что и в самом деле – в жизни больше горя, чем радости). Но не хочу говорить – «и как степной огонек замерла…». Это напоминает что-то слабое, бессильное в борьбе. Нет, пусть уж лучше она как костер горит, пока не сгорит вся, или же пока не затушат другие…

И вот я говорю это, а другой человек «благоразумный» – сидит и подсмеивается: «Ишь, задор молодости! – Неизвестно еще, что ты сделаешь… И все вы говорите, а вот как дело-то будете делать?.. Пожалуй, замрешь и не только как степной огонек, а просто как зажженная спичка».

Ну что ж? Доктор Гааз был тоже одинок… Его великая по высоте душа несравнима с моей, и поэтому он был еще более одинок, однако нашел же он в своем сердце тот неиссякаемый источник любви, который освятил всю его жизнь. Я не могу, конечно, идти за ним, это – уже совершенство, а дух мой слишком мятежный, слишком способен еще возмущаться и презирать. Но на одно я способна, в этом я не ошибаюсь: я могу и буду любить широкою братскою любовью всех несчастных нравственно, страдающих под гнетом жизни, непонятых, униженных и оскорбленных, кто под маскою спокойствия прячет душевное страдание… И пусть они, в свою очередь, не понимают меня и относятся ко мне равнодушно или не могут любить меня равною любовью – пусть! Я все-таки буду любить их и не отойду от них, помня, как мне тяжело было, какие минуты переживала, и… ко мне никто не подошел!.. Простить врагам – сколько угодно, я постоянно прощаю и отношусь к ним вполне равнодушно, иногда – с сожалением.

Итак, – вот к чему я способна, – на любовь к несчастию, на прощение врагам, но любить их – у меня нет не только силы, но и не хватает мыслительной способности, чтобы разумом объяснить себе это: у меня – любовь согласна с его выводами, и поэтому и чувство гармонично. О, если б всю жизнь можно было построить на гармонии разума и любви! Это был бы идеальный союз! Так вот и теперь: мне жаль Таню, я беспокоюсь о ней, – она же совсем забывает обо мне, поглощенная собой… Ну пусть! Бедное дитя! Если бы у нее была сила воли – выстоять твердо посреди бури, если бы она была решительнее, а то даже досадно смотреть на нее, из-за чего она терпит столько? В 21 год она свободно может уйти из семьи, одним могучим усилием сбросить все путы и уйти от них, правда – нищей, но зато свободной!.. Таня так любит Д-са, что и слушать не хочет о курсах… Эх, женщины!

А что, в самом деле, – предложить бы мне теперь на выбор: не влюбление, конечно, а ту идеальную дружбу, о которой я мечтаю, или пожертвовать этим последним годом учения на курсах? Ни на минуту не колеблясь, все-таки выберу последнее. Знаю, что и здесь моя жизнь не так складывается, как надо бы, и здесь страдание дает себя знать сквозь научную обстановку, но не отдам этого страдания ни за какое счастье, потому что здесь переживаю я лучшие минуты жизни – пробуждения и развития сознательности… Оно насквозь проходит через мою жизнь, но та боль, которую я испытываю при этом, – спасительна: она порождает во мне нового человека, и для меня по окончании курсов должна начаться действительно «vita renova»[119]. Какова-то будет она?

О, если б я могла теперь молиться! Какая бы пламенная молитва полетела к небу за всех