Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

есть. Подходила весна. Продукты кончались. Андрей переслал ей денег – много, надолго. Она отказалась: в её понимании её связь, её измена Андрею лишала возможности взять его помощь.

Она сбывала в немецкую колонию последние носильные вещи. Перешивала из белья с шитьём – кофточки, носила под окнами колонистов. Они давали гроши – или молока, масла жёстко и скупо. Серёжу она кормила, сама доедала остатки проросшей картошки, зацветшие сухари.

Он почти уже не бывал у неё, изолгавшись, увидев её презрительную улыбку.

Порой всё-таки ещё прощала его. Их вновь бросало друг к другу. Отбрасывало.

Из всех прошлых рассказов её о себе он отметил только Глеба: «Джентльмен. Умер как надо. А вы любите, Ника, мертвецов раскрашивать? Красками. Я – люблю».

Его помощник нежно издевался над Никой. Для книги они придумали ещё слово, на последней обложке: «Конец» (стилизованными под татарские буквами). Два мальпоста развозили – кистью художника – героев в разные стороны…

Он пил и сорил деньгами. Заносил Нике – цветочек «розочку», целовал «ручку». Он предлагал денег – отказывалась. Тогда он пил крепче. Когда она прощала, говорил: «пеликанизм».

У неё начались нарывы. Обрилась. Ходила, как евнух, опухшая. Работы не было. Надрывалась, таща воду из колонки минут двадцать, с отдыхом, по горной тропинке.

Однажды, из-за нарыва, прислала ему сухую записку: просьбу принести ведро воды к часу дня. Обещал. Не принёс. Прошёл мимо окна без ведра. Ушёл.

Она пошла за водой, дотащила, но рухнула в слёзный приступ. Из нарыва под мышкой хлынул без малого стакан гноя, испортив перевязку амбулатории.

Во время объяснения с ним она вместо слов подняла с земли ком грязи и молча сжевала его.

Он получил записку. Гласила: «Прощайте. Коли буду в Сан-Франциско, куда вы собирались, – вспомню. Не буду – не вспомню. Ваше поведение со мной, имевшей несчастье быть вашей возлюбленной, останется навсегда загадкой для человеческого ума. Révérence». И был нарисован пеликан.

Он уезжал – и пришёл проститься. С «розочкой». Поцеловал «ручку».

Она пожелала ему «добрый путь».

Был год с Аннина дня. К ней приехала Таня. Сперва жили нежно и мирно, затем стало нечего есть, и однажды Ника отказала гостье своей в скудном добавочном из почти ничего состоящего рациона своего. Оскорбление Тани было понятно и в тот день в жестокий здравый смысл дня не пошло. Они вскоре расстались. В ту же осень Таня, знавшая английский язык, уехала на корабле с английским матросом. Грубости своего поступка с Таней Ника не простила себе никогда.

Сын бурно заболел – у тех судакских друзей. Боясь, что заразное, заразит тех детей, Ника взяла его на руки (а он не расстался с россыпью книг, плакал, чтобы не отнимали), она пустилась в путь. Идти версты две – руки немели. Много раз присаживалась с ним у дороги, приседая на мускулах и вставая в поту, шатаясь, – только бы не тряхнуть его! Что делать, если аппендицит, как без денег достать врача, что, если операция? Её тряс озноб. Серёжа, утешая, терпел боли.

Была ночь. У неё натянулся нарыв, еле дошла. Жизнь помиловала. Но есть ей было уже нечего. Есть в гостях – не хотела. Работы не было. Приучала себя есть один сухарь в день и полчашки скисшего молока. Голод через три дня прошёл, стало вдохновенно. Писала, как прошло двенадцать дней, но нарывы облепили её. А затем слегли оба: у сына – желудочное, у неё правый бок… в это время.

Они лежат рядом на двух постелях, в раскалённой жаре, без воды. Некому пойти и за солёной, в колодцах приморских. Но спасает – соседка. Каждый день приносит полный чайник колонистской, вскипевшей… Еле успевала, оторвавшись от своего семейного лазарета: мать, дядя и крошка-дочь (муж пропал без вести). Приносит им в солдатском котелке бесплатный суп с американского питательного пункта: лапшинки съедали, суп пили бережно: в остатках супа надо было мочить компрессы друг другу.

Так лежали 12 дней. С обещанием быть взятыми в лазарет американской миссии – мест не хватало. Навещали друзья – те самые, без мужчин, старые, больная и дети… Приносили дары сада – сушёные груши, прянички из серой муки.

Сообщить Андрею – нельзя: примчится, окружит всевозможной заботой, а на это нет прав: она изменила ему с тем лжецом!

Встать, что-то делать – нельзя: вдруг в ней, как в М. А., уже копится гной? (Четырёх лет была при смерти от аппендицита…) И Серёжа останется сиротой! Конечно, друзья возьмут его, но он трудный… Если б в неё пошёл – они бы его полюбили, но он в Бориса, они не понимали его… (А вода – серебро! В чайнике только на донышке, а так хочется пить…)

– Но до утра доживём, правда? – Серёжа. – А утром сухари и кипяток…

Утром они – крёзы. Ничего, что ночь долгая. Утро придёт! И последние крошки сахара ораторского в чашку Серёже… Как они ликовали, проснувшись!

…И случилось чудо: в безысходный, безводный час чья-то рука, заскорузлая, положила на окно (окно высоко, человека не видно) зелёный лопух, а на лопухе – полукруг масла, сливочного. Живое, настоящего масло!

Ника медленно, как змея, ползла до окошка. Перекрестилась, выпрямилась – достала… Им они дожили, капельками… с сухарями до дня, когда их взяли под руки, с холма довели до Красного Креста. Этот фунт масла для них заработала старая няня чужого мальчика, с которым играл Серёжа. Связала пару носков шерстяных, снесла колонистам.

Лёжа, Ника продумывала свою жизнь. Евгений – драгоценен. Его черты глядели из крыл демона.

Эфенди, оратор – призраки. Уехавший (Ника намеренно не написала его имени – пусть безымянный, так лучше!) Его только – забыть! Да, почти гениален он был, но это было чудовище. Ума? Не было. Чутьё, как у зверя. Книг – не читал. Он был пустой как сосуд. Он был страшный. Это был человек будущего – без души.

Им кончилась молодость. Уже зрелость. Что посеешь – то и пожнёшь.

(Кадры, кинокадры! – говорит себе Ника. Она устала писать. Представить себе Морица за чтением вот этого?.. Как-то не хватало изображения.)

Красный Крест. Лазарет два месяца. Люди, нужда, болезни. Нападенье зелёных. Убитые в самом саду лазарета; 310 напавших были отогнаны – их отогнали 27 человек! – чехословаков…

Тот, убитый в саду, выбежал на защиту – был скошен. Наповал. Остались жена, мать жены (инвалид), двое детей. Юдоль!

Ника полна презренья к себе, потому что, заставив себя выйти (шла в кухню), очень боялась, идя, пули. Отчего ж не боялась пять лет