Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

Троянский конь был жалким кустарным приспособлением очень древних и простодушных греков по сравнению с изощренностями, посредством которых дочь то и дело брала верх надо мной.

Вспоминая, как рождалось «Вам и не снилось», Галина писала: «От будущей повести у меня теплеет в животе, сжимается горло и подрагивают коленки. А вот и «спецучасток» Мамонтовки, где мне выпала честь жить… Навстречу, распахнув руки, бежит дочь, и я едва не роняю судки от ее жарких объятий. Могло ли мне прийти в голову, что когда ей будет столько лет, сколько мне в момент несения судков, она скажет, что я испортила ей жизнь, что мы с отцом виноваты, что она ничего не добилась. В общем, такое мне и не снилось тогда, когда она обнимала меня крепко-крепко. Пройдет время, я отпла́чусь и напишу историю глупости, слепоты и жестокости, выросших на месте любви. А пока же сажусь на веранде, смотрю на свою тогда обожаемую умницу-дочь, а сама пишу о девочке, которая…» И т. д.

Поскольку главное лицо моих мемуаров писательница, не могу не отметить, что мастера художественного творчества все-таки не вполне нормальные люди. Не скрывают, что, даже переживая беду, не могут абстрагироваться от… грядущего письменного рассказа о ней. Как это у чеховского писателя Тригорина: «О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть… Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан – нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро – новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда…»

С писателями в этом могут сравниться только актеры. Рассказывая о Татьяне Дорониной, Эдвард Радзинский изрек: «В топку профессии бросают все: от мелочей до самых великих событий». В год, когда было решено, что Галина всецело отдастся писательству, мы увидели непревзойденный фильм на эту тему – «Все на продажу» Анджея Вайды.

Все это пишется мною так, впроброс. Я не забыл, что «чисто конкретный» исток семейного разлада («я испортила ей жизнь») не назван. И рассуждение о генетике рода тоже не завершено. Я прервал повествование на открытии сходства натуры Регины и Екатерины в единой эмоции: «Ненавижу!». И вот моя версия. Между Региной и моей дочерью есть только одно передаточное звено – я. Больше, по Грегору Менделю, никто не мог перенести это подобие.

Как доложили добрые люди, не только ознакомившиеся с сочинением Шпиллер, но и внимательно вчитывающиеся в блоги, моя дочь за то, какая она получилась, в большой мере винит меня. Знала бы, в свете сказанного, насколько она права!

…Шли и шли месяцы, а я все никак не мог примириться с фактом, что наша дочь не пришла на похороны мамы. Впрочем – точнее: что такое случилось у нас. Это бередило мое существо. Как-то раз я сел и написал об этом нечто в жанре сетования. В духе времени – поместил на сайте. И… полегчало.

Правда, позднее пришли сомнения: правильно ли сделал? Но трезвый разум напоминал: разве не это утихомирило душу?..

Я тогда впервые публично (именно с фактом публичности и были связаны мои сомнения) пытался найти концы, о которых и пишу в этой главке. Так же в этих поисках строил догадки и предположения. В том числе и о причинах неприязни, возникшей между Галиной и Евгением Шпиллером, вторым мужем нашей дочери. Я не без оснований полагал, что именно в ней таится тот ларец, где спрятан заяц, внутри коего – утка, беременная яйцом, и т. д.

И, представьте, на мою публикацию пришел отклик – письмо от… Шпиллера. А в нем был ответ на мучившую меня загадку. Проживи я еще сто лет, выдумай тысячу версий, все равно не познал бы истину. Ибо: ларчик просто открывался. Настолько просто, что, пожалуй, любому уму непостижимо. Бывают не простреливаемые им зоны. В письме говорилось: «Я могу ошибаться, но мне кажется, что эта невзлюбленность возникла несколько раньше. Произошло это, думаю, когда я отказался ехать к вам на смотрины без Кати. Возможно, это обидело чувствительную к почитанию мою будущую тещу, но мне тогда показалась комичной ситуация, когда я должен был просить у родителей руку замужней дочери… При чем здесь родители?»

Я помню разговор с Галиной о том, что нам предстоит познакомиться с избранником нашей дочери. Правда, речь шла не о том, будет это с Катей или без нее (как это могло вообще произойти без нее?), а о месте действа. Как говорила мне жена, нас приглашали в дом Шпиллера, а Галине хотелось, чтобы встреча состоялась в нашей квартире. Я выразил мнение, что лучше у нас, дабы лишний раз не трудить наши старые ноги. Но добавил: в принципе мне все равно, я готов и съездить. А под конец заметил: «Мне бы ваши заботы». И выкинул тему из головы, как полагал, навечно.

Ах какая жизнь занятная штука! Я не припомню ни одного романа, интрига которого начиналась бы с подобной ничтожности. Ни Толстой, ни Достоевский не доходили до такой микронной мешковины людской обиходности. Лишь несравненный Николай Васильевич Гоголь посвятил теме точечного зарождения канцерогенного разлада целую «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». «Гусак!» – какое экзистенциальное словечко нашел неувядаемый классик.

А вот в мой разум возмущенный, отбрасывая прочую воспоминательную утварь, снова норовит влезть могутный Леша Плешаков. Он в жизни многое видел сам, а главное, по своей основной журналистской специализации, общался с массой интересных людей. В газетных и журнальных материалах вряд ли помещалась хотя бы половина собираемой им информации. Мне нравилось, когда он, приходя в редакцию, с шумом придвигал стул, усаживался и начинал рассказывать что-то в дополнение к тому, что я читал в его публикации. Ради этого я откладывал любые дела, поскольку почти всегда узнавал нечто необычное.

Ну а заканчивал он свой «устный выпуск» «фирменным» томительным вздохом (дескать, эх, жизнь наша скорбная) и одной из своих всегдашних придурошных присказок, никак не связанных с темой разговора.

Например, такой:

– Все мы евреи…

А гораздо чаще – неучтивым изречением, память о котором как раз и вернула еще раз на эти страницы фигуру нашего давнего друга:

– Все бабы дуры.

От себя добавлю: и не только бабы.

В конце 2009 года мы засиделись перед телевизором по случаю программы «Что? Где? Когда?». Припозднившись с вечерним кефиром, попали на музыкальную передачу «Эха Москвы». Вообще-то это разговорная станция, но в ночное время позволяет себе такие слабости. Звучал один из множества вариантов романса «Среди миров» на стихи Иннокентия Анненского.