Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

Совпадение, но Захар Прилепин характеризовал свой сборник «Семь жизней» как «сад расходящихся тропок, когда человек встает на одну тропку, а мог бы сделать шаг влево или шаг вправо и прийти… куда-то в совсем другую жизнь? Или другую смерть? Или туда же?»

Оба текста передают общее ощущение блуждания.

«Мы родились в семидесятые. Когда Мураками уже играл в пинбол, и те, кто жил под лозунгом “не верь никому старше 30”, сами перешли красную черту и если не умерли от передоза, то постригли свои хайры и, надев строгие костюмы, ушли работать в офисы транснациональных корпораций», – пишет Садулаев о потерянности своего поколения, которое переквалифицировалось в менеджеров среднего звена, так и не поняв, кто они: соль земли или «маргинальный мусор общества счастливого потребления». Следующее поколение уже потеряно в Интернете, он стал «их рок-н-роллом, их революцией, их тоталитарной сектой». Через него происходит мумификация человека. «Интернет спас цивилизацию от умных людей. Сеть – это пирамида нового времени, а мы – строящие ее рабы. Нет, мы мумии внутри священной пирамиды» – это всё «Радио Fuck».

Прямой путь, ведущий неведомо куда, и описывает Садулаев в своих «офисных» книгах (в новой стране «можно пойти прямо, и никто не знает, что тебя ждет. Мы все идем прямо», – писал он в «Я – чеченец!»). Ведущий прямо в менеджеры среднего звена, живущих, как Карлсон, под крышей, отдавших всё, даже душу, в погоне за деньгами. Но их никогда не хватает, они песком ускользают сквозь пальцы. Самая большая иллюзия – деньги. Они, как черная дыра, засасывают на свою иллюзорную потустороннюю территорию весь мир, превращая его в пустоту.

Этому следует противостоять. Говорить. Писать о настоящем. Скидывать обволакивающую сеть иллюзий.

«Я рассказываю истории. О людях. Нырнув в подземку или сойдя на сияющий огнями проспект». Людей, которые сами по себе не представляют интереса с точки зрения СМИ, но «у каждого из них есть своя история».

«Эти люди достойны того, чтобы о них рассказали», – пишет Герман. Таков его призыв вводить в литературу персонажей, которые до этого были ей малоинтересны. Народничество, мужское и метафизическое в прозе. «Вы можете встретить каждого из них» («Радио Fuck»). Это и есть социальность литературы, которое он утверждает в своем интервью-манифесте.

Рядом с этой социальностью идет метафизика, начинают раскрываться смыслы, преодолевающие пустоту иллюзий: «Самое тайное и самое главное то, о чем никто-никто не знает, это то, что каждый из нас знает всё. Просто мы не помним об этом. В каждом из нас, кроме нас, есть еще – и это тоже мы, но и не мы, а Он» (рассказ «Качели»). Садулаев напоминает о том, что каждый человек вовсе не раб, а образ и подобие Смысла. Надо раскрыть в нем этот свет, вернуть человека, его ценность. Необходимо отстраниться от мумий и вновь повернуться к человеку.

Герман рассказывает истории о людях, жизнь которых также, в свою очередь, кем-то пишется, и сами они представляют собой особые письмена, память о Боге, которая уберегает их от падения в воронку пустоты. Отсюда и понятно, почему рассказ – это комментарий к написанному.

«Жизнь кем-то пишется, день за днем» – такое понимание посетило Максимуса Семипятницкого в «Таблетке». Мало того – «твоя жизнь глубоко вторична. Всё уже детально описано в креативах Франца Кафки». Всё остальное – производство иллюзий, галлюцинаций, таблеток и предложений продать свою душу.

В своем интервью-манифесте Садулаев говорит о призрачности Максимуса, что его «не существует. Его вначале надо вернуть. В этом и парадокс: если я, как реалист, пишу о реально существующем в мегаполисе человеке, то я вынужден описывать его таким, какой он есть, то есть несуществующим. Если я напишу о жителе мегаполиса, как о настоящем человеке с кровью, плотью, то это будет фантастика, потому что он не такой, он призрак» (http://admarginem.ru/etc/1714/). В этом опять же выбор между человеком и мумией, выполняющей команды и бегущей по бесконечному кругу.

«Максимус давно понял, что ему платят не за работу – как таковой работы всё же нет. Ему платят за аренду его индивидуального сознания, за то, что он превращается в чип, встроенный в системный блок обработки коммерческой информации» – этакая предпродажная подготовка перед тем, как навсегда распрощаться со своей душой. Индустрия расчеловечивания человека: когда он теряет душу, то становится лишь чипом.

Душа – память и связь с Богом: «Души – только воспоминание Бога о человеке, который жил на этой земле. И иной души нет».

Человек – это текст. С одной стороны к нему приставлен ангел-хранитель, который ведет свод его добрых дел, а с другой – перечень грехов записывает лукавый дух, приставленный к человеку «князем тьмы». Здесь ведется серьезная бухгалтерия злых дел. Когда душа отходит к мытарствам, все грехи распределяются по соответствующим разрядам. Воздушные мытари держат свитки и зачитывают свод прегрешений. Грех языка, ложь, осуждение и клевета, чревоугодие и так далее. На каждом уровне воздушные мытари преграждают путь и норовят заключить в темницу, душа спасается сводом добрых дел и получает свободу.

Если у души больше грехов, то бесы заключают ее в темницу до тех пор, пока она не получает искупления. Если душа оказывается «столь грешна и мерзостна пред Богом», то теряет надежду и падает камнем в бездну вечной погибели. Всё это подробно прописано в житии преподобного Василия Нового. Герману Садулаеву будто снится сон о мытарствах души, подробно описанных в этом житии христианского святого.

В жизни человек также сам выбирает, на какой территории записывать свои письмена. Склоняется либо к лукавому духу, либо к ангелу. И то, что он пишет, – это в какой-то мере отражение записей этих беспристрастных статистов. Комментарий к написанному, попытка оправдать себя на суде, сохранить душу.

Наше время – «эпоха комментирования», о нем Герман говорит: «Сейчас никто физически не может написать какие-нибудь “Мертвые души”, но может создать текст, который в онтологическом смысле будет современным комментарием и как таковой нужен и интересен».

«В третьем тысячелетии от Рождества Христова у нас больше нет тем, нет героев, нет сюжетов. Всё, что мы можем, – это писать о написанном и писать о том, что написано о написанном. В наших книгах больше нет людей, вещей и мест. Мы пишем книги о книгах». Уже «сами книги становятся героями, сюжетами, местами и вещами». Тексты входят в нашу реальность, и нам остается гадать, «какой из романов более настоящий: по ту или по эту сторону экрана».

Мы занимаемся комментированием, потому как сами являемся «футлярами идей» (рассказ «Жизнь на Капри»). В это восприятие