Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Очередь дошла до бледного, изможденного урки. Я его сразу узнала.

— Фамилия? — спросила Александра Петровна.

— Вы ж меня знаете, Львов.

— Ну как же, знаменитый Львов. Опять прибыл к нам. Что же нам с тобой делать?

— Дайте в ОП побыть!

— Чтоб снова здесь безобразничал? Не знаю, не знаю. Все зависит от Тамары Владиславовны. Возьмет она тебя в свой штафной корпус — тогда так и быть, покантуйся немного. А нет — отправлю обратно и глазом не моргну. Как? Возьмете? — обратилась она тут же ко мне.

За Львовым стоял Лавняев. Узнала я и его.

Александре Петровне было неведомо то, что произошло несколько месяцев назад, когда урки находились на этой колонне.

Вечером я сидела в бараке и что-то шила для сына. Вошел «второй», Лавняев. В руках держал голубой шерстяной свитер.

— Купите! Всего за тридцать рублей.

Свитер был пушистый, нежно-голубого цвета. Я представила себе, как он пойдет Юрику, когда его перевяжу для него. Присланные Филиппом тридцать рублей были под рукой.

— Я возьму.

И в ту секунду, когда, отдав деньги, я протянула руки, чтобы взять свитер, в барак ворвался Львов.

В существование этих неписаных сценариев я не была посвящена. Львов, имитируя негодование, набросился на Лавняева:

— Мерзавец! Украл мой свитер. Верни, а то убью!

Львов должен был выхватить у меня из рук свитер. Таким образом, и вещь, и деньги оставались при них. Но со мной произошло что-то из ряда вон выходящее. Поняв, что это одурачивание, я выкрикнула: «Не отдам!»

И знала твердо: действительно не отдам! Дело было не в деньгах, а в факте шантажа.

В глазах стало темно. Самым важным из действий на свете было не уступить. Женщины барака перепугались:

— Господь с вами! Отдайте ему, отдайте!

Но я была не в силах внять разумному, здравому. Сорвашись с привязи покорности, воспитанности, я была схвачена волной такой ярости, которая могла нести только в пропасть.

На меня наступал побелевший, с искаженным от бешенства за оказанное сопротивление лицом урка:

— Убью-ю-ю! Убью-ю-ю!

Всеми силами души я ненавидела его в тот момент. Потеряв над собой всякое управление, швырнула:

— Убей! Не отдам!

Страх — был. Ненависть — сильнее. За все прежнее, испытанное я схватилась тогда с бандитом: за уркачек, которые заносили в Беловодске доску, чтобы бить меня, за их грязную брань, их издевательское: «Гони платформу одна, гони!» — за все уворованное ранее, за всю эту ежеминутно унижающую жизнь.

Львов в злобе так тряхнул вагонку, что все посыпалось с нар на пол. В истерике стал рвать на себе рубаху, но звериным своим чутьем уловил, что перед ним не уступающее ему в энергии бешенство. Выбегая из барака, он опять грозил:

— Ну берегись, убью!

Женщины смотрели на меня так, словно впервые меня вообще видели. Тихая, неизменно вежливая, и — вот тебе на!

Буря пронеслась. Все было позади. Жег стыд: «Как могла? Что со мной?». Что-то похожее было однажды в юности, когда схватилась с отцом, потерявшим казенные деньги.

Вернувшись из страшной пустыни, где все, кроме ненависти, мертво, к нормальному, человеческому миру чувств, я не могла связать концы с концами и вместе с ними себя. Там за установленными разумом пределами мир напрочь распадался. По одним ей известным законам сила секла там все на бессмысленные порции и куски.

Во время комиссовки все случившееся ранее пронеслось в голове.  Вопрос «возьму ли?» застал врасплох. Я ответила: «Не возьму!»

Мастерившая мне авторитет и «марку» Александра Петровна подвела разговор под черту:

— Раз не берет — обойдетесь. Пошлю на этап.

Вопрос был закрыт. Мне было не по себе. Не имея представления о бывшей схватке, Александра Петровна могла понять все не так.

В перерыве Лавняев отозвал меня за огромную четырехстенную печь, стоявшую посреди барака. Там уже стоял Львов.

— Сестра, возьми нас в корпус! — со смесью угрозы, но больше просьбы.

— Чтоб хулиганили? — храбрилась я.

— Будет порядок. Возьми.

— Дайте мне слово!

— Слово!

От самого факта их обращения стало уже как-то легче. Я была почти благодарна двум уголовникам, вынужденно предложившим мне мир.

Они пробыли в ОП целых два месяца, ни разу не нашкодив. У Львова был туберкулез. В чем-то и они были потерпевшие.

Не знаю, что именно случилось с ними, но, когда я встретила их обоих много позже на другой колонне, они с удивившим меня почтением поднесли мне ко дню освобождения сделанную собственноручно доску для разделки продуктов, деревянный молоток, совок.

По какому принципу был тогда укомплектован штрафной корпус, я толком не поняла. Штрафники были восемнадцатилетние, двадцатилетние мальчишки, осужденные за военные провинности. Львов и Лавняев, которым было тридцать, числились в «старичках».

Не помню всех историй, статей ребят. Но восемнадцатилетний Сережа Бекетов, мобилизованный в армию в 1944 году, был, к примеру, приставлен в Лейпциге охранять на разбомбленном складе рояли. Без сменщика. Не выдерживал, засыпал. Инструменты раскрадывали. Сереже вкатили семь лет.

Виктор Лунев, его одногодок, был прикомандирован начальством к вагону с кофе, предназначавшемуся для спекуляции. Командир с приспешниками выкрутились. Виктор получил семь лет.

Мальчишки были обозленными и беспомощными. Дерзили надзирателям, сопротивлялись режиму. При одной из схваток с вохрой командир взвода бросил им: «Отбросы человеческие!»

Они этого не забыли. В хриплых и злых мальчишеских истериках кричали, что никакого добра на свете нет, все ложь, «сволота и мразь». И тут же со светлыми глазами обнаруживали готовность к рыцарству и доброте.

Когда начальник межогской санчасти зашел ко мне в дежурку с объяснением в «чувствах» и попробовал дать волю рукам, мне не пришлось толкать дверь. С другой стороны ее открыл Юра Страхов и, стуча зубами, прошипел:

— Убью! Негодяй!

Защитительный порыв мальчика-мужчины привязал к нему. Трижды залатанную им самим рубаху я заменила новой, сшив ее из куска серой холстины. С чувством нежной дружбы, мало понятной окружающим, встречались мы не однажды и потом. Как же тут быть с «мерой вещей»?..

«Штрафники» быстро наладили дежурство, распределили обязанности. У Александры Петровны я выговорила право посылать их подрабатывать в хлеборезку, на кухню, в каптерку. Они голодно и жадно уничтожали все, что напоминало еду. Отношения у нас установились доверительные, даже дружеские. Готовность ребят сделать этот барак на два месяца своим домом была захватывающе заразительной. Изоляция от внешнего мира и молодость стали союзниками усердия.