Александра Толстая - ДОЧЬ

Это был настоящий провал, и я решила, что моя карьера лектора — погребена навеки. Каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила от м-ра Н. следующее письмо:

Дорогая Графиня,

Я не думал, что упущу целую неделю, прежде чем напишу вам о том, какое огромное удовольствие доставило вашим слушателям ваше выступление в прошлый четверг в Соммит.

Администраторы Атенеума даже бранили меня за то, что я не предоставил больше времени для вопросов после вашей речи.

Точность ваших утверждений и понимание положения в России были крайне поучительны. Многие сказали мне, какое удовольствие и какую пользу они извлекли из вашего доклада.

А сегодня утром я встретил в поезде приятеля, который прожил в России два года и продолжал с тех пор внимательно следить за всем, что там происходит. Он инженер и, как таковой, приходил в соприкосновение со многими официальными лицами. Он всецело поддерживает ваши утверждения.

…Если вас интересуют отзывы газет о вашем докладе, я с удовольствием пришлю их вам.

Еще раз благодарю вас за то, что вы дали возможность членам Атенеума выслушать вас, и остаюсь вас уважающий и преданный вам

(Подпись)

Следующая лекция была назначена в Соммит, Нью—Джерси, в очень богатом женском клубе. Я взяла себя в руки, подготовилась, приоделась и отправилась в клуб.

Одни дамы, очень просто, хорошо одетые. Простая, хорошо сшитая одежда в Америке очень дорога. Небольшая аудитория на 300–400 человек. Полно. В первом ряду сидела молодая дама и вязала. Почему–то это меня задело. «Ты перестанешь у меня вязать, если я чего–нибудь стою», — сказала я ей мысленно. На этот раз лекция была удачна, и, когда я вспомнила про вяжущую даму и посмотрела на нее, я увидела, что вязание ее упало к ней на колени и она, перегнувшись вперед, внимательно слушает. Я была удовлетворена.

Следующая лекция состоялась в Бостоне. Внук поэта Лонгфелло, Генри Дэна, приезжавший в Ясную Поляну на празднование столетнего юбилея со дня рождения моего отца в 1928 году, пригласил меня у него остановиться. М-р Дэна встретил меня на вокзале и привез к себе в дом — чудный особняк, бывший дом поэта Лонгфелло, с большими комнатами с высокими потолками, старинной мебелью, громадной библиотекой.

Когда за чашкой чая мы разговаривали и Дэна вспомнил о своей поездке в Ясную Поляну с Цвейгом и другими иностранцами и сказал мне, что снова собирается ехать в Россию, я поняла, что он сочувствует советскому правительству. Опять те же псевдолиберальные суждения, которые приводили меня в отчаяние.

«Куда я попала», — думала я. Мне стало не по себе в этом большом историческом доме.

Дэна был также очень разочарован, увидав во мне такого непримиримого врага советской власти. Мы сразу же горячо поспорили, и я решила на другой день уехать из его дома.

— Я пойду на вашу лекцию в Форд аудиториум, — сказал он. — Будьте осторожны в своих словах, иначе I will heckle you badly[120].

Тема моя была: «Толстой и русская революция». Зал был набит до отказа. Публика самая разношерстная — интеллигенция вперемежку с простыми рабочими. Председателем собрания был пастор лет 60-ти, кругленький, ро–зовенький, лысый и очень доброжелательный человек.

Первая часть лекции, где я говорила об убеждениях отца, прошла олагополучно, но когда я дошла до коммунистического эксперимента и описала жизнь в России после революции и как большевики исказили теорию самого Маркса (я знала, что в зале много социалистов), то почувствовала, что в зале уже началось беспокойное движение и недовольство.

Когда я кончила, поднялся неистовый шум. Часть зала бешено аплодировала, другая шикала, свистела, выкрикивала какие–то оскорбительные слова. Бедный пастор, как шар, метался по эстраде, не зная, как успокоить публику. Начались вопросы.

Сколько у меня акров земли и какое состояние я имела перед революцией? Был ли у меня графский титул, которого я лишилась? Преследовались ли религиозные секты в старой России?

Я отвечала.

Но вот вскочил какой–то человек и злобно, грубо закричал:

— Лектор, а чем вы объясняете, что вы приехали, как вы говорите, из голодной страны Советской России, а вы так хорошо упитаны, вы верно весите около 200 фунтов?

Пастор замахал руками: — Я не позволю здесь никаких вопросов, касающихся личности спикера, — сказал он.

— Разрешите, я отвечу, — попросила я. — А вот почему, товарищ, — сказала я, смеясь. — Из голодной Советской России я поехала в капиталистическую Японию, где прожила 20 месяцев. Здесь, в другой капиталистической стране, Америке, я нахожусь уже тоже несколько месяцев, вот и я отъелась на капиталистических харчах.

Снова поднялся невероятный рев. Часть публики хохотала, другая часть шипела.

— Лектор, — вскочил еще один «товарищ», — будьте добры, объясните, почему в Советской России мы не слышим про гангстеров, киднаперов, всяких жуликов, а здесь их так много… Чем вы это объясняете?

— А это очень просто, товарищ, — ответила я. — В Америке преступников сажают в тюрьмы, а в Советской России они управляют страной.

Опять рев, аплодисменты, хохот, шиканье… Пора было заканчивать лекцию и уходить. На эстраду лезли люди, улыбающиеся, ласковые, взбешенные, с искаженными злобой лицами, лезли со всех сторон, круг замыкался. Маленький пастор подбежал ко мне. На голову он быстро нахлобучил мне шляпу, накинул пальто и протиснул меня сквозь толпу на улицу… Дэна следовал за нами.

— Почему же вы не задавали вопросов, я ждала их? — сказала я ему.

— Вопросов было достаточно без моих, — ответил он.

Хотя я и чувствовала, что лекция прошла хорошо, но на душе было тяжело.

Я никак не могла свыкнуться с мыслью о том, что западный мир не только не может избавиться от большевиков, но что почти во всех свободных странах — неблагополучно. В Америке — депрессия. Во всех европейских странах — недовольство; в Англии — голодные демонстрации, организованные коммунистами, в Японии — террористические убийства, война с Китаем, захват Маньчжурии; в Испании — назревающее недовольство… Наивно было думать, что русский народ может с какой–либо стороны ожидать помощи. Общественное мнение? Лидеры? Знаменитые писатели, как Стефан Цвейг, заигрывающий с Москвой; Бернард Шоу и леди Астор, которые поехали в Москву; Ромен Роллан, находящий всяческое оправдание большевизму и оправдывающий насилие тем, что народ против его желания надо вести к счастью и благополучию…

Надежда на избавление, которая составляла главную цель и смысл всей моей жизни, постепенно испарялась… Церковь? Протестантские секты? Католики? Да, одна лишь католическая церковь продолжала свою постоянную борьбу с большевизмом. Я обрадовалась, когда узнала, что папа Пий XI установил неделю молитвы и поста во имя борьбы с коммунизмом и атеизмом.