Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

class="p1">Как и в предыдущих произведениях, в которых концепция коллективного я Достоевского основывалась на разрушающем изнутри воздействии полученной в детстве травмы, четыре брата в его последнем романе задуманы как травмированные и психологически нестабильные личности, боящиеся самоанализа и цепляющиеся за другую личность как средство собственной стабилизации и подпитки [Corrigan 2017: 122].

287

Одержимость теоретически возможным способна привести к исполнению желания. Анализ образа Раскольникова, данный Гэри Солом Морсоном (опирающимся на анализ Толстого), проливает свет на ситуацию, в которой оказался Иван:

Обычно мы предполагаем, что для того, чтобы действовать, нужно сначала выбрать действие, но с точки зрения психологии подобный подход наивен. Раскольников живет в таком состоянии ума, когда все кажется нереальным и гипотетическим. Полностью абстрагировавшись от окружающего мира, он уже давно до того всецело «углубился в себя» [Достоевский 1972–1990, 6: 5], что совершенно разболтался. Он проводит время, размышляя о теориях и о том, как, исходя из них, можно было бы совершить преступление. Строго говоря, его увлекает не преступление, а возможность его совершения. Возможное становится для него самой настоящей реальностью. <…> Преступление было порождено не конкретным решением, но душевным состоянием, вызванным пренебрежением к повседневным обязанностям и добродетелям, а также взлелеянными им «книжными мечтами» [Достоевский 1972–1990, 6: 348]. Поскольку он позволил себе погрузиться в мечты, в которых убийство было возможным, и упорно лелеял их, то, даже не выбрав убийство, он все равно нес моральную ответственность за него. Каждый миг, когда он позволял себе углубиться в теоретизирование, в котором обычные нормы вытеснялись абстрактными соображения, приближал возможность совершения им преступления [Morson 2016: 8–9].

По поводу Ивана Морсон пишет:

Достоевский предлагает своего рода реалистическое подтверждение учения Христа, показывая, что зло происходит в первую очередь не от действий, а от желаний, ибо желания формируют поле возможностей. Преступления происходят потому, что наши желания создают такие возможности, одна из которых обязательно реализуется. <…> Как объясняет Зосима, каждый вносит свой вклад в зло, и поэтому вина лежит на всех [Morson 1994: 141].

288

«Виктор Террас: „Первая строка басни Ивана Дмитриева (1760–1837) ‘Петух, кот и мышонок’ (1802)“» (Примечание Сьюзен Мак-Рейнолдс) [Dostoevsky F. 2011a: 442, n. 7].

289

Проявляет ли здесь Зосима «прагматизм»? Я предпочитаю говорить о проявлении им «рассудительности». В неопубликованной рукописи «Достоевский как апологет» Стивен Хорст утверждает, что во всем творчестве Достоевского христианское мировоззрение писателя отвергает идеологические построения, направленные на «прагматическую проверку истины». Христос в самом деле сказал: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16), однако это не делает Его консеквенциалистом, ибо Он также говорил, что Он есть «путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6). Инкарнационный реализм имеет практическую направленность, но при этом он стремится разглядеть истину в вопросах, выходящих за рамки того, что «срабатывает» немедленно.

290

Как отмечает Джозеф Фрэнк, в заметках Достоевского к книге десятой «фигурируют другие серьезные и даже отвратительные потенциальные примеры» истязания детей и даже самоубийств. «К счастью, ни один из этих вариантов не был реализован, потому что они слишком резко противоречили бы тональности детского простодушия, которую Достоевский хотел сохранить» [Frank 2002: 490]. И все же, как заметит Алеша, некоторое сходство с Иваном указывает на демонический потенциал Коли («В это самолюбие воплотился черт и залез во всё поколение…» [Достоевский 1972–1990, 14: 503]).

291

Слово «нарочно» встречается в романе многократно и неизменно предполагает своеволие.

292

Привожу удачное определение «личности», данное социологом Кристианом Смитом:

Сознательный, рефлексивный, воплощенный, самотрансцендирующий центр субъективного опыта, устойчивой идентичности, моральных обязательств и социальной коммуникации, который, будучи эффективной причиной собственных ответственных действий и взаимодействий человека, реализует сложные способности к агентности и интерсубъективности, чтобы поддерживать некоммуникабельное я в отношениях любви с другими личностными я и с внеличностным миром [Smith С. 2011: 103].

293

Эти слова заставляют вспомнить мудрого крестьянина Макара Ивановича Долгорукого из «Подростка», который советовал Аркадию понять, что «в каждом дереве, в каждой былинке <…> тайна заключена» [Достоевский 1972–1990, 13: 287], творить молитву перед сном и восстав от сна [Достоевский 1972–1990, 13: 290], и (как Зосима) молиться за самоубийц [Достоевский 1972–1990, 13: 310]. Они также напоминают о «мужике Марее», чью «материнскую улыбку» [Достоевский 1972–1990, 22: 49] и ободрения Достоевский вспоминает в февральском «Дневнике писателя» за 1876 год.

294

Как отмечает в издании романа под ее редакцией Сьюзен Мак-Рейнолдс [Dostoevsky F. 2011a: 83, n. 3].

295

Им вторит Бернанос в конце своей книги «Дневник сельского священника». Бернанос как-то выразил желание переработать произведение Достоевского с позиций католицизма [Sonnenfeld 1982: 71–72].

296

Великий инквизитор утверждает, что «любит» людей, но низводит их до «стада» [Достоевский 1972–1990, 14: 234].

297

Поль Клодель цитируется по [Pieper 1966: 22].

298

Примечание преподавателя: это одна из сцен (а в романе таких много), которые подходят для аудиторного чтения в лицах. Студентам нравится читать текст по ролям разными голосами.

299

Как отмечает Симона Вейль, презрение представляет собой противоположность исполненному любви вниманию [Вейль 2017: 206]. Формы слова «презрение» встречаются в романе многократно.

300

Вспомним также, как Алеша укоряет отца за нападки на Ивана: «Перестаньте его обижать» [Достоевский 1972–1990, 14: 125], и его решительные слова, обращенные к Катерине в эпилоге [Достоевский 1972–1990, 15: 182–183]. В обоих случаях Алеша говорит «настойчиво».

301

См. опыт, пережитый Алешей в конце «Каны Галилейской»: «Кто-то посетил мою душу в тот час» [Достоевский 1972–1990, 14: 328] — и в начале его «речи у камня»: «Что-то как бы сотряслось в его [Алешиной] душе» [Достоевский 1972–1990, 15: 194].

302

О театральной, намеренно навязанной зрителю жестокости см. [Weisband 2018: 49].

303

Тонкостью и трогательностью отличаются наблюдения Т. А. Касаткиной о связи между Жучкой/Перезвоном и страшными собаками, которые убивают ребенка в «Бунте» Ивана [Kasatkina 2010].

304

См. [Arnel 2017: 92–94].

305

См. [Ivanitis 2011].

306

См. перевод