Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

На все это я указал суду, но никакого внимания на это обращено не было. Я просил суд также объяснить мне, в чем же я конкретно обвиняюсь. Ответа на этот вопрос я не получил. И потом в течение всего заседания суд занимался самым разнообразным поношением моей поэтической деятельности, хотя обвинялся я по вполне определенной статье и приговор мне был вынесен в соответствии с ней. Товарищ Генеральный Прокурор, это незаконно. Как литератору мне абсолютно безразличны мнения людей невежественных, с какой бы яростью они ни высказывались. Но в том-то и дело, что вся эта дикая свистопляска была устроена для того, чтобы отвлечь внимание от основной сути дела: я не виновен… Обвинять меня по Указу о тунеядцах – значит фактически игнорировать не только документы, скрепленные государственной печатью, но и самый закон. Обвинять меня в уклонении от общественно-полезного труда невозможно… И все-таки, вызвав в качестве свидетелей шестерых человек, которые по их же собственным словам никогда меня не видели, суд нашел возможным обвинить меня в «уклонении от общественно-полезного труда». Прежде всего, могут ли называться свидетелями лица, которые меня никогда не видели? Свидетелями ЧЕГО они в таком случае являются? Когда я спросил, на основании каких же материалов они решаются составлять обо мне свое мнение, судья запретил им отвечать. Я просил свидетелей указать мне, что именно дает им право обвинять меня в порнографии и антисоветчине: просил привести какой-либо пример. Сделать это никто оказался не в состоянии. Создавалось такое впечатление, будто они знают, что нужно сказать, но не знают, о чем они говорят. Кроме того, один из свидетелей, Воеводин, представил суду фальшивую справку, гласящую, что я не являюсь «ни поэтом, ни профессиональным литератором». Справка была выдана якобы от лица комиссии по работе с молодыми авторами при Ленинградском отделении СП; но присутствовавшие на суде члены этой самой комиссии заявили, что с ними данный вопрос никогда не обсуждался, заседания комиссии не было и такого решения она не принимала.

Один из свидетелей обвинения заявил, будто я обманным путем освободился от воинской службы, – это тоже ложь. После всего этого последовало полуторачасовое выступление общественного обвинителя Сорокина, которого я видел в первый раз, представлявшее собой совершенно разнузданную клевету по моему адресу, а также по адресу «сиятельных тунеядцев», как он сам выразился, имея в виду Чуковского и Маршака.

После этого был устроен перерыв, а затем оглашен известный Вам приговор.

Товарищ Генеральный Прокурор! Ни юридически, ни нравственно я не виновен. Я не уклонялся от общественно-полезного труда и не вел антиобщественного паразитического образа жизни… Я имею все основания обвинить суд в недобросовестности и фальсификаторстве, в преднамеренном осуждении. Ничем иным нельзя объяснить столь явное пренебрежение к фактам.

Все это произошло потому, что я, что бы ни говорил суд, действительно поэт; пишу свои стихи и перевожу стихи зарубежных поэтов. Я убежден, что придет время, когда о недостатках и достоинствах моих стихов и переводов будут судить сведущие люди, а не те, что заявили в своем постановлении, будто я «…писал ущербные, упадочнические стихи, которые распространял среди молодежи Москвы и Ленинграда». Это глупость, смешанная с ложью.

Что же касается юридической стороны дела, то если хоть одно из брошенных мне обвинений основательно, я должен нести наказание несравненно большее, чем то, которому я подвергнут – ив этом смысле суд также совершает преступление перед законом. Уже хотя бы на этом основании я заявляю протест против вынесенного мне приговора.

Я прошу повторного разбирательства. Если я не прав, я ничего не выиграю. Но я знаю, что я ни в чем не виновен, и ничего не боюсь.

Я прошу у Вас не милости, а справедливости и верю, что мне не будет в этом отказано и я получу возможность вернуться к своему труду.

С искренним уважением

И. Бродский Июль 1964 г.

Из дневника К. Чуковского

25 июня 64

Были у [меня] вчера четыре джентльмена. Л. Н. Смирнов, председатель верховного суда РСФСР, В. Г. Базанов, директор Пушкинского Дома, Е. Ворожейкин, директор Юриздата <… > и еще один, чья фамилия невыяснена. Мои коллеги по изданию 8-томного Кони.

<…> Оказалось, что со Смирновым, Председателем Верховного Суда, я уже встречался в жизни – на Лахте, в Ольгино, в 1922 году. Он говорит: «помню, вы все возились с детьми». Был ли он тогда ребенком, я не решился спросить. Он тучный, высоколобый, с усталым лицом. Я заговорил об Иосифе Бродском.

Он оживился:

– Представьте, я получил о нем два письма. Оба из Лен[ингра] да. Одно по-английски. Пишет какой-то студент – на бумаге, вырванной из тетради. Такое смешное письмо…

– Вам смешно, а он страдает. Больной, должен где-то под командой грубых людей возить навоз и т. д.

– Очень смешное письмо.

Я стал говорить о злобном Прокофьеве, который из темных побуждений решил загубить поэта, о невежественном судье, Базанов и незнакомец вяло поддерживали меня, но Смирнов отошел в угол балкона (покурить) и всё говорил:

– Такое письмо… И по-английски.

(«Дневник-2», с. 356.)

К. Г. Паустовский – А. И. Микояну

Дорогой Анастас Иванович!

Я встретился с тяжелой несправедливостью. Молодого ленинградского поэта и переводчика Бродского объявили тунеядцем, судили за то, что он писал стихи, и сослали из Ленинграда на Север. Это дает мне основание обратиться к Вам и просить Вас вмешаться в это дело.

Материалы, из которых видно существо дела, прилагаются.

К. Паустовский 7П июля 1964 г.

Из письма И. Бродского – Ф. Вигдоровой 16. VIII. 64

Дорогая Фрида Абрамовна, писать Вам нужно бы слишком о многом, потому и не выходят письма. Это даже и лучше: спокойнее. Да и вообще все это время нахожусь как бы за скобками; кроме того, никаких таких новостей у меня не было. Вот и не писал и, кажется, даже не поблагодарил за машинку. Этого сейчас сильно стыжусь и, как бы с жаром, как бы наверстываю упущенное; она мне служит маленькую, но иногда замечательную службу…

Дело в том, что когда свыше поступило указание устроить мне комиссию, именно из А<рхангельс>ка сюда приезжал специальный человек (отнесшийся ко мне весьма благожелательно). Следовательно, возможна какая-то связь между М<осквой> и Архангельском>, скажем, на предмет затребования оного дела. Или наоборот, что если я попрошу здесь, чтобы дело послали в М<оскву>, хотя вряд ли меня послушают? Имеет ли это смысл? В общем, я хотел бы что-то знать, вернее, как-то поступать, ибо дольше находиться в бездействии не хочу и не могу. Мне кажется, что воз не двигается с места по моей вине. Я хотел бы также, чтобы Вы, если не трудно, написали мне всю правду, даже если дело решительно безнадежное (Миронов и проч.)…