Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

иначе, “крошечному здоровьицу” Константина Николаевича требуется солнце и морские купания. Мысль об оздоровлении не выходит у него из головы и вскоре захватывает воображение. Значит, от продажи имений, шага бесповоротного, лишавшего помещика части небольшого, но стабильного дохода – он выручит деньги не только на “освобождение” Даниловского.

В конце августа 1817 года он уже в Петербурге. Первый том “Опытов” отпечатан и даже разослан, а второй вот-вот выйдет. “Теперь же, на досуге, перечитывая всё снова, с горестью увидел все недостатки”, – пишет Батюшков Ивану Дмитриеву в ответ на похвалу старшего литератора. Какие недостатки? “…повторения, небрежности и даже какое-то ребячество в некоторых пиесах”.

В Петербурге он будет жить у Муравьёвой, которую не видел два с лишним года, и под одной крышей с Карамзиными, переехавшими к Муравьёвой из Царского на осень в дом на Фонтанке. “Опыты” получают всё больше одобрительных отзывов и хорошо раскупаются. Оленин – в уважение трудов, “делающих честь нашей отечественной словесности”, – жалует Батюшкову должность почётного библиотекаря, бесприбыльную, но статусную. Осенью 1817 года он, наконец, воссоединяется с “Арзамасом”. “В Арзамасе весело, – пишет он в Москву Вяземскому. – Говорят: станем трудиться – и ничего никто не делает”. “Блудов – ослепительный фейерверк ума”. “Плещеев смешит до надсаду”. “Карамзины здоровы”.

“Опыты” Батюшкова выходят кстати – приунывшие после смерти Державина и распада “Беседы” арзамасцы поднимают Батюшкова “на щит”. В их глазах поэт выглядит чуть ли не заслуженным лидером, особенно с отъездом по службе Жуковского. Но лидером чего? Просвещённому читателю стихи Батюшкова знакомы. А вот с прозой в таком объёме он выходит на публику впервые. Всё это вещи новые, и не только потому, что недавно написаны. Читателю они могут показаться необычными в методе изображения действительности: отрывочном, когда “далековатые понятия” стыкуются по ассоциации чувства, мысли или памяти. Как, собственно, картина действительности увязана и в нашем сознании. В этой прозе жив карамзинский дух – автор много говорит первым чувством. Но есть интеллект и разум. Повидавшему и передумавшему многое, Батюшков многое может сопоставить. Как и в карамзинских “Письмах русского путешественника”, его проза построена на неожиданных переходах от первого, живого наблюдения к философскому обобщению. Похожим образом сочетаются в ней и статья искусствоведа, и сердечная исповедь поэта, и очерк истории. То, что “сшивает” лоскутное одеяло батюшковской прозы – авторское “я”, личное и порой мучительное желание автора дойти до сути. Его “я” не прячется в каком-то одном образе – путешественника, или философа, или историка. Оно скользит между жанрами, сочетая черты и того, и другого, и третьего.

Повторимся, в Петербурге Батюшков живёт “на розах”. Но если есть “розы”, есть и “шипы”. То, с какой иронией воспринимали “художества” Константина Николаевича литераторы недружественных “партий”, хорошо видно по грибоедовской комедии “Студент”, написанной совместно с Павлом Катениным, классицистом и младшим знакомцем Батюшкова ещё по департаменту Народного просвещения. В этой прозаической пьесе Батюшков (вслед за Жуковским в “Липецких водах”) – зло высмеян. Грибоедов рисует его в образе казанского студента Евлампия Беневельского. Беневельский-Батюшков у Грибоедова – человек хоть и отвлечённый, хоть и живущий в мире возвышенной фразы и книжного жеста, однако не забывающий собственные выгоды, и даже по-своему ушлый – что при столкновении с житейскими обстоятельствами и порождает эффект комичного:

ИВАН: Понял-с. Так вашей повозке с пожитками постоять покамест на улице?

БЕНЕВЕЛЬСКИЙ: Всё равно. Вели ей стоять на улице или въезжать на двор. Мне не до того: в голове моей, в сердце такое что-то неизъяснимое, мир незнаемый, смутная будущность!

ИВАН (отходя, говорит Федьке): Барин-то у тебя, видно, большой искусник.

Беневоленский сыплет фразами из батюшковских сочинений. Житейские обстоятельства поэта тоже, по-видимому, хорошо известны авторам. Провинциалу из Казани (читай, Вологды), приехавшему в столицу искать покровительства у Звёздова (читай, Оленина) – мнится уже и помолвка с воспитанницей Звёздова Варинькой (Фурман). “Здесь увижу я эти блестящие собрания, где вкус дружится с роскошью, – предвкушает он, – в них найду женщин милых, любительниц талантов, какую-нибудь Нинону, Севинье, им стану посвящать стишки маленькие, лёгкие; их окружают вертопрахи, модники – я их устрашу сатирами, они станут уважать меня; тут же встретятся мне авторы, стихотворцы, которые уже стяжали себе громкую славу, признаны бессмертными в двадцати, в тридцати из лучших домов; я к ним буду писать послания, они ко мне, мы будем хвалить друг друга. О, бесподобно! Звёздов ездит во дворец, – он будет моим Меценатом, мне дают пенсию, как всем подобным мне талантам, я наживусь, разбогатею”.

Трудно не распознать в этой талантливой пародии излюбленные фразы и инверсии Константина Николаевича, и даже мысли (“Сердце имеет свою память”). Однако то, что смешило и раздражало младших литераторов Грибоедова и Катенина – была не фраза, а взгляд на жизнь через призму культуры; через отвлечённое, вычитанное, искусственное – как им казалось – знание, столь же далёкое от проблем страны и её несчастного народа, как далеки живые цветы от тех, что “растут” в стихах поэтов “арзамасского” круга. Иначе боевой офицер и будущий декабрист Катенин и не мог взирать на прозу Батюшкова. Характерно, что с похожим раздражением будет комментировать “Опыты в прозе” и другой офицер и будущий декабрист, младший родственник Батюшкова – Муравьёв Никита.

Но “выстрел”, по счастью, останется холостым. И не только потому, что судить автора можно лишь по законам, которые он сам признаёт над собой. Нет, в комедии было слишком много намёков на “личности”, причём “высокопоставленные” – слишком много прямых и грубых насмешек – чтобы пускать её “в дело”. Страшно представить, в какое отчаяние поверг бы мнительного поэта грибоедовский “пасквиль”, будь он обнародован тем или иным способом[58].

Между тем дело о продаже деревенек никак не сдвигается с места, и в октябре Батюшков просит сестру Александру прислать ему в Петербург подробное описание имения, ибо “…здесь есть у меня покупщики”. “Я решился продать всё и быть свободным, – добавляет он, – а ты знаешь, что когда я решусь на что-нибудь, то трудно меня назад возвратить”. Как не вспомнить Батюшкова-юнца, который решил бежать на войну – и сбежал, и никакой родительский гнев не смог остановить его? Но пока Батюшков планирует коммерческую сделку, из Даниловского приходят горькие вести: отец умер. В ноябре печальное известие приносит в дом Муравьёвых Павел Львович, родной брат усопшего и дядя поэта. А вскоре приходит письмо от сестры Александры. Но Батюшков нездоров и не в силах тотчас ехать на похороны. “Отдай последний долг, не ожидая моего прибытия”, – предупреждает он сестру. “Я выеду в субботу, т. е. после 30-го,