Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— Тамарочка! Я хочу угостить вас чем-то вкусненьким. Возьмите. Сегодня пришла посылка от дочери. — Возле меня стояла медсестра одного из корпусов Ольга Петровна Тарасова[8], протягивая кусочек сухого торта.

— Ну что вы, спасибо.

— Берите, берите. Это еще не все. Вот соевые конфетки. И не смейте плакать.

— Я и не плачу. Просто тяжело. И почему-то сегодня собаки так злятся. Слышите?

У вахты надрывались, неистовствовали овчарки.

— А мне, Тамарочка, пришлось видеть совершенно замечательных собак.

— Где?

— На вершине Альп, у Интогарского перевала в Италию. В бытность мою там мы решили наведаться в Сенбернарский монастырь. К монастырю подошли как раз к часу, когда кормили знаменитых сенбернарских собак. Перед сараем там в два длинных ряда на земле стояли миски с едой. И каждая из собак становилась возле своей. Потом раздался «колокольчиковый» звонок, и собаки принялись за еду. А во время снежных бурь и заносов собак выпускали. У каждой на ошейнике был крошечный бочонок с вином, Они разбегались в разные стороны по горам и ущельям на помощь заблудившимся, замерзшим путникам. Тех, кто не мог двигаться от холода, собаки приволакивали в монастырь.

— Это не сказка, Ольга Петровна?

— Что вы, мой друг! Это правда.

— А как вы там очутились, в Альпах? У Интогарского перевала?

— Если захотите, когда-нибудь расскажу.

Глаза Ольги Петровны лучились, как у княжны Марьи Толстого.

И она рассказывала: о счастливых днях, проведенных в Швейцарии, в Париже, где они с мужем посещали в Сорбонне лекции о музыке и музыкантах прошлого века, которые читал в сопровождении рояля Ромен Роллан.

Приватное отчаяние рассеивалось. И я таким образом оказывалась приобщенной к кочующему из века в век духу человеческой общности, который выручает и поддерживает нас.

В Петербурге Ольга Петровна окончила среднее учебное заведение принца Ольденбургекого.

— А где такое помещалось? — спросила я.

— На Петроградской стороне. Угол Большого проспекта и Каменноостровского.

— Быть не может! Ведь это и моя школа! Я проучилась там первые три класса, не в Петербурге уже, правда, а в Ленинграде, и не в гимназии, а в школе номер сто восемьдесят два.

Ольга Петровна мечтала стать врачом. Но принимали учиться только в возрасте двадцати одного года. Она уехала в Женеву, где и поступила на медицинский факультет университета.

Вскоре туда же приехала ее сестра Зета — активная революционерка, член социал-демократической партии, считавшая, что Россия — страна аграрная, и ратовавшая за социализацию земли и за борьбу с самодержавием. Ольга Петровна, вознамерившаяся быть земским врачом, увлекшись идеями этой партии, стала революционеркой.

Слить воедино облик светлой, мягкой Ольги Петровны с ее биографией я сумела позже, поняв, чем для нее были некрасовские строки и какой она в них вкладывала смысл: «Я была счастлива, что ушла от ликующих, праздноболтающих… в стан погибающих за великое дело любви!» — говорила она, блестя глазами. Отсидев при царском режиме девять месяцев в Петропавловской крепости, в тридцать седьмом году, при советской власти, она получила десять лет лишения свободы. Таковы тернии дороги «за великое дело любви» к человечеству.

Дружбу нашу, все, что мне дал этот неукротимо светлый человек, почитаю одним из великих даров своей жизни.

Как снег на голову, совсем неожиданно, раньше, чем предполагалось, в Межог прибыл ТЭК. Меня ожидал преудивительный сюрприз: вместе с ТЭК приехал Александр Осипович.

Приезд учителя, никогда и никуда из-за больных ног не выезжавшего, выражал его необыкновенную отвагу и крайнюю степень участия в моей судьбе. Его сын умер в ссылке на Медвежьей Горе.

— Должен же я повидать твоего сына! — сказал он.

— Показывай его! — тормошили друзья.

Пробившись через метряковскую заградиловку, смельчаки навестили ясли.

Но как быть с Александром Осиповичем? После многих униженных просьб я все-таки выпросила у медсестры дать мне сына в дежурку после ухода Метряковой из зоны.

Мой ласковый сын вцепился ручонками в бороду Александра Осиповича и, крепко держась за нее, стал выводить свое сладостное, свое певучее, медовое: «А-а-аа-а…»

— Жалуешься на маму? Так, так! Ну, ну, говори все, рассказывай, я ведь для того и приехал, — поддерживал Александр Осипович диалог с моим сыном.

Знакомством довольны остались оба.

Во время его визита в Межог я металась между работой и яслями. В общей сложности для разговора удалось отвоевать лишь два-три часа. В память о посещении я получила порцию стихотворных посланий — свидетельства того, что и простая житейская усталость может быть вписана в строку бытия с улыбкой.

Разговор мамы-Плюшки с сыном-чижиком«Мой чижик, я совсем устала,Я просто больше не могу.И ем, и сплю я слишком мало».И чижик отвечал «Агу!»

«На сердце муторно и хмуро,И как не проклинать судьбу,Когда мастит с температурой!»И чижик ей ответил: «Бу!»

«Мне трудно без друзей и книжек,Когда же Солнце и Весна?»И успокоил маму чижик,Он ей ответил: «А-а-а!»

Колыбельная маме-ПлюшкеСветит месяц через рамуВ колыбель мою.Я пою, пою про маму,Баюшки-баю!Называют маму — Плюшка,Чижиком — меня,Златокудрая толстушкаМамочка моя.У нее как звезды очи,Нежный цвет лица,Хохотушка мама оченьИ красавица!Смотрит месяц через ветки,Весь из серебра.Ты зеваешь возле детки,Спать тебе пора.Жизнь, конечно, не игрушкаИ полна забот.И недаром мама-ПлюшкаЧасто слезы льет.Месяц смотрит сквозь оконце,Маму серебря,Мама, мама, будет солнце,Что же плакать зря?Месяц скрылся за трубоюВ темных складах тьмы.Будем счастливы с тобоюИ довольны мыВ небе звездочки уснули,Только я поюДремлет мамочка на стулеБаюшки-баю

В 1946 году контингент лагеря в корне менялся. Былую двузначность — политические и уголовники — стала заменять куда большая дробность: изменники Родины, зеленые, власовцы, бендеровцы, старосты и т. д. Война, плен, оккупация, партизанское движение, прибалтийское сопротивление выбросили в лагерь несметную рать людей с незнакомой психологией и непривычным поведением.