Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

К вечеру следующего дня, пересекая узел проселочных дорог, я наткнулся на финского пограничника. Момент, когда я ясно увидел его не советскую военную форму, был для меня одним из счастливейших в моей жизни…

Я радостно бросился вперед, совсем забыв, что представляю отнюдь не внушающую доверие картину: рослый парень, с измученным, обросшим бородой лицом, в набухшем и измятом плаще, обвешанный сумками, с толстенной палкой в руке. Немудрено, что пограничник не понял изъявление моего дружелюбие и ощетинился своей винтовкой. Маленький и щуплый, он все пытался сперва словами, а потом движениями винтовки заставить меня поднять руки вверх. Славный парень!.. Он, вероятно, и до сих пор не понимает, почему я и не подумал выполнить его распоряжение и весело смеялся, глядя на его суетливо угрожающую винтовку. Наконец, он стал стрелять вверх, и через полчаса я уже шел, окруженный солдатами и крестьянами, в финскую деревню.

Боже мой! Как легко было на душе!..

Среди людей

Я не верил в то, что Финляндия может меня выдать по требованию советской власти. Я ведь не бандит, не убийца и не вор. Я политический эмигрант, ищущий покровительства в стране, где есть свобода и право.

Но я ожидал недоверия, тюрем, допросов, этапов — всего того, к чему я так привык в СССР. И я верил — что это неизбежные, но последние испытание в моей жизни.

В маленькой чистенькой деревушке меня отвели в баню, где я с громадным облегчением разгрузился, вымылся и стал ждать очередных событий.

Многого я ждал, но того, что со мной произошло, я никак не мог ожидать.

В раздевалку бани вошел какой-то благодушный финн, потрепал меня по плечу, весело улыбнулся и пригласил жестом за собой.

«В тюрьму переводят. Но почему без вещей?» — мелькнуло у меня в голове.

На веранде уютного домика Начальника Охраны стоял накрытый стол, и мои голодные глаза сразу же заметили, как много вкусного на этом столе. А последние дни я шел уже на половинном пайке «беглеца».

Я отвернулся и вздохнул…

К моему искреннему удивлению, меня повели именно к этому столу и любезно пригласили сесть. Хозяйка дома, говорившая по русски, принялась угощать меня невиданно вкусными вещами. За столом сидело несколько мужчин, дам и детей. Все улыбались мне, пожимали руку, говорили непонятные уму, но такие понятные сердцу, ласковые слова, и никто не намекнул ни интонацией, ни движением, что я арестант, неизвестный подозрительный беглец, может быть, преступник…

Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка потрясли меня. Какой контраст с тем, к чему я привык там, в СССР, где homo homiпi lupus est[51]

А вот здесь я — человек вне закона, нарушивший неприкосновенность чужой границы, подозрительный незнакомец с опухшим, исцарапанным лицом, в рваном платье — я, вот, нахожусь не в тюрьме, под угрозой штыков, а в доме Начальника Охраны, среди его семьи… Я для них прежде всего — человек…

Потрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимание и ласки, я почувствовал всем сердцем, что я действительно попал в иной мир, не только географически и политически отличающийся от советского, но и духовно диаметрально противоположный — мир человечности и покоя… Хорошо, что мои очки не дали хозяевам заметить влажность моих глаз. Как бы смог объяснить им я это чувство растроганного сердца, отогревающегося от своего ожесточение в этой атмосфере ласки?..

За непринужденной веселой беседой, охотно отвечая на все вопросы любознательных хозяев, я скоро совсем перестал чувствовать себя загнанным зверем, беглецом и преступником и впервые за много, много лет почувствовал себя человеком, находящимся среди людей.

Какие чудесно радостные понятие — человечность и свобода, и как беспросветна и горька жизнь тех, чей путь перестал освещаться сиянием этих великих маяков человечества!

К концу вечера, после обеда, показавшегося мне необыкновенно вкусным, моя милая хозяйка с сердечной настойчивостью предлагала мне уже пятую чашку кофе.

Заметив, что я немного стесняюсь, она, наклонившись ко мне, неожиданно тихо и ласково спросила.

— Пейте, голубчик. Ведь вы, вероятно, давно уже не пили кофе с булочками?

— Четырнадцать лет, — ответил я.

Эпилог

Гельсингфорс. Политическая тюрьма

Ко мне входит спокойный, вежливый надзиратель в пиджаке и с галстуком, без револьвера, сжатых челюстей и настороженного взгляда. Улыбаясь, он знаками показывает, что нужно взять сумку и выйти. Очевидно, куда-то переводят… Я оглядываю свою камеру, в которой я мирно провел две недели (Бог даст — последние тюремные недели в моей жизни) и выхожу. Мягкий автомобиль мчит меня по нарядным, чистом улицам города… Да… Это тебе не «Черный Ворон» и ОГПУ… Большое здание. «Etsiv Keskus Poliisi» — Центральная Политическая Полиция.

Трое бывших «советских мушкетеров» в благословенной Финляндии через год после побега. Стоит Юра, впереди сидит брат Ваня.

В комнате ожидание меня просят присесть. Нигде нет решеток, оружия, часовых… Чудеса!… Проходит несколько минут и в дверях показывается низенькая, толстенькая фигура начальника русского отдела политической полиции, а за ним… Боже мой!.. за ним… массив плеч брата, а еще дальше смеющееся лицо Юры…

Обычно строгое и хмурое лицо нашего политического патрона сейчас мягко улыбается. Он сочувственно смотрит на наши объятие и, когда наступает секунда перерыва в наших вопросах и восклицаниях, спокойно говорит:

— О вас получены лучшие отзывы и правильность ваших показаний подтверждена… Господа, вы свободны.

На настоящей воле

Мы идем втроем, тесно подхватив друг друга под руки, по широким улицам Гельсингфорса и с удивлением и любопытством засматриваемся на полные товаров витрины магазинов, на белые булки хлеба, на чистые костюмы прохожих, на улыбающиеся губы хорошо одетых женщин, на спокойные лица мужчин… Все так ново и так чудесно…

Многие оборачиваются нам вслед и с улыбкой смотрят: не пьяна ли эта тройка странных людей? Они, видимо, не из деревни — все в очках. Так, что же так изумляет и поражает их?

Внезапно Юра просит:

— Ватик, а ну-ка, дай-ка мне, как следует, кулаком в спину, а то что-то мне кажется — я сплю в лагерном бараке и все это во сне вижу.

И идущие сзади солидные европейцы шокированы гулким ударом кулака по спине, веселым смехом и радостным возгласом:

— Ну, слава Богу, больно! Значит — наяву!..